Нефор (СИ)

Человек с бейджем на провинциальном рок-фестивале – представитель высшей расы. Он не стоит в очереди в туалет или за пивом, не шарит по карманам в поисках зажигалки дольше, чем две секунды, и весь вечер ловит на себе полные уважения и почтительности взгляды. Один из тех, на ком держится субкультура, он – важный винтик (или огромный маховик) в системе неформального Градска, и без его участия главное событие года запросто могло бы накрыться, что было бы равносильно проигрышу в войне. Попадались и ряженые, но это всегда были, как минимум, «приближённые».

Приняв из рук Наумова бейджи, Гарик вспомнил, для кого заказывал второй и, срезонировав кулаком по голове, рванул в обратном направлении.

Катя стояла под козырьком остановки, скрестив руки на груди, и поглядывала на часы. Распущенные волосы её, обычно прямые и собранные в хвост, локонами струились по плечам. Белоснежные босоножки на десятисантиметровом каблуке и длинное розовое платье с открытыми плечами  плохо ассоциировались с предстоящим концертным слэмом. Катя увидела бегущего Гарика и почему-то смущённо оглянулась по сторонам. Он подбежал, улыбнулся извиняющимися глазами и потянулся к её губам:

– Привет.

Она мотнула головой и подставила щёку:

– Я только что губы накрасила.

Секунду помешкав, Гарик изобразил поцелуй и, положив ладонь на напряжённую талию, потянул Катю в сторону стадиона.

– Погоди, постой. – Она отстранилась. – Я на концерт не пойду.

В голосе её прозвучало что-то неизмеримо большее, чем произнесённая мысль. Гарик уловил это, и сердце его кольнул туманный холодок.

– Не пойдёшь? – спросил он не о том, о чём хотел.

– Нет.

– А зачем приехала?

Сердце его передёрнуло догадкой.

– Приехала предупредить. Мы же договаривались встретиться.

Гарик тяжело посмотрел в её глаза и только сейчас заметил, как ярко они накрашены. Она никогда так не красилась.

– Да. Мы договаривались, – почти прошептал он.

Катя приблизилась и осторожно, будто опасаясь, прижалась к нему. Как в замедленной съёмке, Гарик прощупал каждую милисекунду. Её сиреневый запах, загустев, вплыл плотной струёй в его память и остался там, откуда больше не выйдет никогда.

Он взял её за плечи и внимательно вгляделся. Она не плакала, но крупные градины собирались на ресницах, грозя натрое разрезать лицо.

– Хорошо, – почти беззвучно произнёс Гарик, чувствуя, что в любой момент его глаза тоже захлестнёт солёная пелена влаги.

Катя смотрела на него пылающими влажной любовью глазами. Попытавшись улыбнуться, Гарик дал себе слово не оборачиваться и деревянной походкой, не чувствуя ног, зашагал к стадиону. Спину жгло и покалывало.

Всё, только что произошедшее, в долю секунды унеслось в иные миры. Недоступные, глубокие норы памяти, запаянные как консервные банки. Зелёные глаза, полные искренней и преданной любви, в которых замерли огромные и честные слёзы уже превратились в необратимое прошлое, далёкое как сердце Вселенной. Эта сцена записана на VHS поверх старых клипов от «Viva Zwei», и кассета похоронена под горами грязных хайратников, балахонов с черепами, фенек и напульсников с торчащими бахрамой резинками. Символы пацифика, утробные гитарные рифы, синяя обложка с долларом на крючке и мелким пенисом младенца, радостно гребущего под водой, огненный ёж на голове Роттена, убийца Сид – вечно молодой как голос Роберта Смита, чёрные егоровы кругляшки за колючей проволокой, хрип Кобейна вперемешку с рыком Хэтфилда, юбчатые девушки с помпонами и «анархиями» на сиськах, широкие зрачки и трескучий косяк, «Kurt alive» и «Цой жив», «Napalm Death» и «Depeche Mode», сейшновский слэм и разбитые носы, всеобщее братство и персональная любовь, одиночество и запой, суицид и музыка, жизнь, смерть… Всё накрыла глыба могильного холма. Да и ладно, не нужно. Оно – ничьё. Да и не любовь это вовсе. Блажь раскосая, нерусская. Откуда пришла – туда и провалится. Не в том и суть. Пишется под любовь или не пишется, умирается под любовь или оживается – всё не важно. Всё не так уж важно. Всё не так. И всё не то. Когда твоя девушка…

Гарик оглянулся по сторонам и понял, что, машинально срезая путь, очутился в «гар'aжке». Так в Градске называли скопление гаражей-ракушек в центре города. Между ними проходила тропинка, диагональю соединяющая ближайшую к стадиону автобусную остановку с самим стадионом. Это было единственное безлюдное место на весь центр. Коробки гаражей образовывали замкнутое пространство, резонирующее эхом само в себе. Самым логичным названием для этого островка криминала было бы «кричи-не кричи», но все говорили просто «гаражка» и обходили стороной место, где вечером появляться было категорически противопоказано здравым смыслом.

– О! Ни хуя, пацаны! Ты хули тут потерял, нифер!