Недосказанное

забыты, и в цехах аренды след.

Мы господа! Мы равные «граждане»!

Да так ли? Шел о чести разговор.

Услышал тихий шепот дяди Вани:

«Какая нынче честь? Не тот узор».

Отпустим с миром трудный век двадцатый.

Помашем вслед советским временам.

Ушел этап истории, распятый

кровавым действом, разрешенным нам.

Истории не следует стыдиться,

она не хуже, чем в других краях.

Пусть светятся в ней тружеников лица,

всех мучеников, всех, кто пал в боях.

Стыдиться стоит, если в новом веке,

желанную свободу обретя,

забудет власть о КАЖДОМ человеке,

и будет вновь он сирое дитя.

Стыдись, коль словно у того соседа:

красно снаружи, а внутри — разор,

со всеми у него идет беседа,

поля ж не вспаханы. Хозяйство — смех, позор.

А радости и солнца было много.

На том стоит наш горький, мудрый мир.

Пылится для прохожего дорога,

а в праздник, хоть и бедный, сладим пир!

Человекобог

Человек… Я вижу его чело и смелые, глубокие глаза, а в них — лучи бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомления— творит богов, в эпохи бодрости — их низвергает.

/А.М.Горький/

Столетие великой смуты

грозой ушло за горизонт.

Предновогодние минуты

еще хранят далекий звон.

Зарницы, сполохи тревожно

играют в темных небесах:

Горит экран! Ему возможно

вернуть людей, их голоса.

И демон революций наших,

и Троцкий, грозный «царь зверей»,

конем железным, взрезав, пашут

историю страны моей.

Мощь интеллекта, мощь натуры

волнуют, убеждают нас.

Но постепенно на фигуры

зловещий падает окрас.

Отвергнув Богочеловека,

родился Человекобог,

уверенный: «Мир плох от века.

Перекрою. Хотел и смог!

Что вновь построить — вижу, знаю.

Сомнений нет, нужна лишь власть.

Гуманность, совесть? Закрываю

пока вопрос, чтоб цель сбылась!»

Вот только Человекобогом

себя считает и другой,

и третий созревает сбоку,

готовясь долго быть главой.

То вместе, то боясь друг друга,

вершат великие дела.

В слезах российская округа.

Что ждать: добро иль море зла?

Послушай, власть, тревожный голос их

Я вижу их в бескрайней серой массе –

суровых ссыльных, горьких каторжан,

что движутся по слову царской власти

в Сибирь, там остановит их межа.

Я вижу политических. Упрямо,

с сознаньем правоты глядят глаза.

Во имя правды выбрали ту лямку –

судьбу свою, чтоб грянула гроза.

Им слово донести б до власть держащих,

горячим сердцем всколыхнуть нутро

чиновников глухих, беспечно спящих,

вцепившись в мир удобно и хитро.

Во все века те, кто «для чести живы»,

кто видит зорче, чувствует больней,

рождались, чтобы уловить призывы

униженных на родине своей.

Послушай, власть, тревожный голос их,

не окрести, как сотни лет, врагами.

Народ тогда не выйдет на «своих»,

майдан не двинется кровавыми ногами.

А «Бесы» Достоевского? Ну что ж?

В святой обители не все святые.

Не просто разгадать чужую ложь.

Поток захватывает сели грязевые.

Да, революция — поток, лавина.

По центру чистая, но узкая струя.

Грохочущих камней широкая долина.

Средь них сверкает искрой жизнь… моя?

Лев Толстой (к 190-летию писатепя)

«Какая глыба, а? Какой матерый человечище!»

/В.И. Ленин о Л.Н. Толстом в воспоминаниях М. Горького/

Посмотрите на дали лесные

с высоты наших русских холмов.

Взор задержат дубы вековые,

ели темные до облаков,

что царят над рядами березок,

над осинником или ольхой.

Не пугают их бурные грозы,

не сломает и ветер шальной.

В нашем море людском поищите

той же мощи умы и сердца.

Выпрямляются в гуще событий,

и уже не забудешь лица.

Вечность мчит имена их пред нами –

сотни, тысячи, больше… Гляди:

Льва Толстого холщовое знамя

где-то рядом и всё ж впереди.

Взгляд нахмуренный: мучат сомненья.

Совесть — главный его судия.

Как поправить фальшивое зренье,

чтоб душа не чернела твоя?

Долг писателя: вывел героев

все на ту же крутую тропу.

Мощь мыслителя: требует боя,

мир так лжив, он летит в пустоту.

Век, второй громко бьёт он в набат.

Не слыхать? День неправдой богат?

Так, быть может, он твой друг и брат…

К 200-летию Тургенева

Профиль благородный, умный взгляд,

седина волос и бороды.

Назовите имя наугад.

Да, Тургенев. Угадали вы?

Всматриваюсь. Чудится: костер,

мальчуганы славные в ночном,

асиной любви немой укор,

у могилы старики вдвоем.

Оживают, радуют порой…

А как много словно обо мне:

строит жизнь, себя его герой,

догорает в избранном огне.

Шелестя, зовут страницы книг.

Автора высокая душа

где-то рядом, В этот самый миг

ты растешь, страшась и чуть дыша.

Жизни пролетел какой-то срок –

книги-друга выдержу урок.

Стена памяти

В городе вдоль малого шоссе

длинная стоит стена-ограда.

Бодро шел по узкой полосе

наш автобус: всем куда-то надо.

На стене той фоторепортаж

мимо глаз летит киношной лентой.

Дар архива! Он для всех и — наш,

город наделил богатой лептой.

Но сегодня я пешком пройду

вдоль спасенных снимков, серых, давних,

онемею, углядев беду и надежды,

нет которым равных.