Нечто из Рютте

И тут ведьма неожиданно завыла. Да так, что холодом повеяло по душному подвалу, а Волков опять ударил ее по морде. Вой прервался, и старуха засмеялась или заухала, как филин в ночи.

– Смеешься? Ничего, сейчас сынка твоего приволокут, и посмотрим, как ты смеяться будешь.

Ведьма в ответ снова оскалила свои немногочисленные зубы, стала кашлять и улыбаться, а стражники притащили кривобокого. Тот почти не шел, ноги его волочились по каменному полу. Ведьма, увидев его, сначала было завыла, а затем замолчала, как отрезало, и опустила голову. А Стефан, подняв глаза и увидев ее, только и смог произнести:

– Мама, я давно уже тут. Ничего им не сказал.

– Вот дурак, – засмеялся Сыч и, недолго думая, врезал ему под дых, чтобы не болтал. И Стефан заткнулся. А Фриц Ламме продолжил: – Ну что, старая? Теперь ты говорить будешь? Или будешь смотреть да слушать, как твоего сынка убогого жарят?

– А-а-а! – раорала старуха, и снова холодом подуло. – Коршун! Коршун мясо себе жарить собрался! Никак ужин себе готовит!

Волков едва сдержался, чтобы кулаком сверху не ударить ведьме по темени так, чтобы она больше никогда не выла. Сдержался, перевел дух, а потом подошел к жаровне, которую принесли стражники. Достал из углей раскаленную чуть не добела кочергу, поднял ее, подошел к ведьме и поднес к ее лицу. Так, чтобы жар чувствовала.

– Сейчас ты мне расскажешь, кто писал письма для госпожи и для кого ты приготовила девочку. Иначе вот это, – он потряс перед носом ведьмы раскаленным железом, – окажется на ребрах твоего сыночка.

Сыч стоял рядом, боясь, как бы коннетабль не сунул кочергу в морду старухи, но произошло то, чего он никак не ожидал. Ведьма по-старушечьи пожевала губами, а потом, вылупив на Волкова глаза, сказала:

– Наш господин за все тебе заплатит. Сполна!

И вдруг, облизав губы, словно съела что-то вкусное, открыла рот и последними зубами вцепилась в раскаленное железо кочерги. Волков так растерялся, что ничего не мог поделать, даже кочергу не отдергивал, стоял и смотрел, как потянулась вонючая струйка белого дыма от жареных шипящих губ ведьмы. Да и Сыч ничего не делал, только кривился от отвращения и был немало удивлен этому внезапному представлению. А старуха изо всех сил челюстями сжимала раскаленное железо. Глаз с бельмом готов был лопнуть, дым поднимался по ее лицу, но челюстей она не разжимала, глядела на солдата, словно наслаждалась его растерянным видом, сопела носом и выла сквозь зубы.

Так продолжалось совсем недолго, пока коннетабль не пришел в себя и не вырвал кочергу из пасти старухи вместе с последними ее зубами. Он глянул на дымящуюся кочергу, а ведьма закинула голову, посмотрела в потолок и хрипела страшно на каждом вздохе, и из ее открытого рта поднимался вонючий дым. Все присутствующие безмолвно, с раскрытыми от ужаса ртами наблюдали, как короче и короче становятся ее вздохи и тише завывания. Наконец старуха заткнулась, ее голова повисла, и она перестала дышать.

– Вроде все, – с заметным облегчением сказал Сыч, – сдохла.

И тут сын ведьмы завыл, забился в руках стражников, заорал:

– Мама, мама, господи, ма-ама!

Упал на пол и пытался ползти к ведьме, а стражники едва его сдерживали, вдобавок стали бить за страх, что нагнала на них ведьма своей смертью. Верхом на нем сидели, руки ему крутили, но не могли справиться: он изворачивался ужом, орал как резаный и не успокаивался. И тут солдат не выдержал.

– А ну поднять его! – велел Волков.

Стражники подняли извивающегося калеку, а Волков подошел, хромая, и тяжеленным солдатским кулаком дал ему в скулу так, что голова мотнулась у бедолаги, и еще раз. Сыч подлетел к солдату, повис на руке у него, приговаривая:

– Экселенц, убьете. Да убьете же. Убьете же. Экселенц.

А Волков бил и бил, словно не замечая Сыча. Калека затих. То ли боль переживал, то ли сознание потерял – висел на руках стражников, и кровь капала с лица. Солдат успокоился. Отдышался. И распорядился:

– Жги его, пока не скажет или не сдохнет. Хочу знать, от кого он письма носил и кто хозяин у них, кем они меня пугать вздумали, слышишь, Сыч? Пока не скажет или пока не сдохнет.

– Да, экселенц.

– А ведьму на помойке зарыть, никакого ей кладбища.

– Да, экселенц.

Волков было пошел из подвала, но Сыч окликнул его:

– Экселенц!

– Ну.

– Я вот что думаю, пока я калеку жечь буду, неплохо бы егеря с собачками к дому ведьмы пустить. Нехай там поищет. Должно быть там что-то.

– С чего ты так решил? Чувствуешь что-то?

– Да нет, просто думаю про девчонку, что мы в подполе нашли. Думаю, правы вы были. Ведьма, конечно, могла ее для себя словить, а ежели не для себя, то кто-то должен либо рядом с ней жить, либо сам за ней прийти.

– Ничего не понимаю, – сказал солдат. – Объясни.

– На ноги ее гляньте, пятки в трещинах, кости артритные, сами ноги опухшие. На таких ногах она далеко ходить не может. Значится, если девчонку она не для себя словила, то кто-то за ней должен прийти. А значит, следы он оставит. Или этот кто-то живет с ней рядом, к кому она и сама сможет дойти на таких ногах. Пусть егерь поищет.

– Понял, – согласился солдат, – скажу егерю, пусть ищет.