Нечто из Рютте

Ёган подогнал телегу и помог господину улечься в нее. Волков попытался пошевелить пальцами на ноге – они и раньше-то шевелились неважно, а сейчас у него вообще не получилось.

Слуга накрыл его плащом и уселся на передок, рядом с ним сел монах, и телега выехала из замка. Барон так и не проронил ни одного слова. Глядел вслед. А еще со стены за телегой следила дочь барона и не уходила, несмотря на дождь.

Глава восемнадцатая

«Увечья и смерть к контракту прилагаются», – опять вспоминал он. И увечья прилагались, нога болела, и боль эта не стихала. Еще недавно он собирался жить тихо и мирно, прикупить землицы и разводить коней. На лошадях можно было неплохо зарабатывать. А может, и осесть в каком-нибудь тихом городке, открыть мастерскую и делать хорошие арбалеты недорого. Он почему-то считал, что преуспеет в любом из этих дел. Но после ухода со службы его жизнь почти не изменилась. Стычки, раны, напряжение, враги, недосыпания – все как обычно. Даже награда, как водится, призрачная.

Все как всегда. Ничего не изменилось.

И тут прямо в телеге под мокрым плащом ему в голову пришла простая мысль:

«Если монахи поставят меня на ноги… соберу вещи и уеду отсюда. Да, просто соберусь и уеду. Деньги у меня есть, коней больше, чем нужно, слугу вот завел, вроде ничего, расторопный, хотя и бестолковый. Сбегу. Сбегу, сколько раз бегал, а не бегал бы, уже давно сгнил бы в земле. А не сбегу, так отравят, или приедет еще один благородный в кирасе под камзолом. Да. Барону я ничем не обязан, это он мне обязан. Хоть немного навел порядок в его феоде. Разогнал воров, что тут промышляли во главе с Соллоном, переловил кучу дезертиров, начал и оплатил аудит, ну и чем я не молодец? Да, еще и упыря выследил. А что я получил взамен? Мне разломали плечо, да так, что умники монахи еле собрали, в грудь удар получил и кровью харкал два дня, да две лишние дыры в и без того больной ноге. Да, я, конечно, прихватил деньжат тут, да коней, да барахлишко, ну так в бою все брал, не барон дал. Нет, ему я ничем не обязан. А оскорбления! Я за всю свою жизнь столько не слышал, сколько от этой дряни белокурой. Нет, нужно отсюда бежать, пока меня тут не прикончили».

– Господин, вы там живы? – окликнул его Ёган.

– Жив, – ответил хрипло он.

– Терпите, господин, скоро приедем, монахи вас залечат. Они в этом проворные.

– Ёган.

– Да, господин.

– Ты готов отсюда уехать?

– Куда? Когда? Сейчас, что ли? А к монахам не едем, что ли?

– Господин, – подал голос брат Ипполит, – нельзя вам сейчас уезжать, пока ногу не залечим.

– После монахов собрать вещи и уехать готов? – продолжал Волков.

– Да куда?

– Да хоть куда.

– В ночь ехать? Зачем в ночь ехать? Давайте хоть утра дождемся.

– Дождемся, ладно.

– А куда вам ехать, зачем? Вас здесь почитают более барона, – сказал Ёган.

– Да, – подтвердил монах, – вы уже на все графство знамениты.

– Дураки вы оба, – ответил Волков, – не понимаете, убьют меня здесь. Ворье меня ненавидит местное, благородные меня ненавидят, дочь барона со служанкой меня ненавидят, а теперь еще миньоны герцога в «друзья» записались.

– Все ничто, – сказал Ёган, – а вот насчет дочери барона – тут, конечно, не поспоришь. Стерва еще та.

Тут телегу качнуло на кочке, что вызвало новый приступ боли в ноге.

– Не тряси так, Ёган, – сказал монах, – господину тяжко.

– Терпите, господин, – с пониманием говорил слуга, – вон уже замок госпожи Анны завиднелся. Скоро и монахи будут.

Все длилось долго, очень долго. Монахи разрезали ногу, вытянули древко и стали искать наконечник. И лезли все глубже и глубже. Ковырялись и ковырялись, потом переговаривались, и снова резали плоть, и снова ковырялись; капли почти не помогали. И терпеть это было все невыносимей с каждой минутой. Волков, стиснув зубы, молчал, обливаясь потом. Вцепившись в края стола, на котором он лежал, терпел. Молчал. Иногда только судорожно вздыхал и снова стискивал зубы. Он не мог по-другому, здесь были еще монахи, кроме лекарей, и Ёган. Поэтому ни выть, ни скулить, ни причитать он не мог. Мог только зажмуриваться да шумно дышать носом. И мечтать, мечтать о потере сознания.

Но силы кончаются у всех, даже у него они кончились, и когда он готов был уже зарычать, старый лекарь произнес:

– Вот он, я разведу мускулы, а ты бери щипцы и тяни, тяни прочь от жилы, чтобы, не дай Господь, не задеть ее. Понял?

– Да отец, – отвечал молодой лекарь.

– Ну, тяни.

– Тяну – не идет, за кость цепляется.

– Пробуй расшатать, иначе еще резать придется.

Волков думал, что до этого боль была невыносимой, но теперь он готов был орать или дать брату Ипполиту в ухо, лишь бы эта пытка прекратилась. И тут он услышал:

– Все. Пошел.

– Вытягивай, аккуратненько. Молодец. Все, вышел. – Отец Ливитус облегченно вздохнул. – Я доволен тобой, брат Ипполит.

Монахи, державшие лампы, дружно загалдели. Волков не знал, как он выдержал эту боль, а теперь она стала стихать.

– Все, зашиваем, – сказал старый лекарь, поглаживая руку солдата. – Терпите, друг мой, вы удивительный человек. Вы лежали так, как будто вас все это не касалось. Редкая стойкость.