Неблагодарная работа

Андрес не стал разочаровывать паренька. Как человек двадцать первого века, он досконально изучал историю Московского Кремля, когда существовало множество сайтов в Интернете посвященных его описанию. Спасская, Сенатская, Никольская, Угловая арсенальная, Средняя арсенальная, Кутафья, Троицкая, Комендантская, Оружейная, Боровицкая, Водовозная. Даже зная, как выглядят хотя бы две башни в этом списке (Спасская и Никольская) то легко без всякой мороки можно было бы вычислить и Водовозную. Как помнил Ларсон, самой последней появилась небольшая Царская башня, построенная прямо на стене. Ей если конечно ему память не изменяет, сейчас было лет двадцать [20], плюс минус год для точной уверенности. Андрес даже подумал, что Кутафью башню в Европе назвали бы барбаканом. В отличие от его эпохи сейчас Московский Кремль находился на острове, благодаря не запрятанной в бетон речке Неглинке и рву, прорытому где-то в начале шестнадцатого века.

— Может ты и прав, — проговорил Ларсон. Он хотел, было что-то еще спросить, но не успел в комнату вошел Ельчанинов. Тот стряхнул со стрелецкого кафтана снег и проговорил:

— Ну, что золотарь, поехали в кабак.

На улице холодно. Кутаясь в епанчу, и пытаясь не замерзнуть, вышел Ларсон с приятелем из домика. Ельчанинов потянулся за кисетом и хотел, было достать трубку, но увидев взгляд Андреса.

— Я так понимаю, — проговорил он, — табачку ты так и не достал.

Эстонец утвердительно кивнул. Хотел, было объяснить, что не до этого было, но князь слушать не стал, а просто попросил у того трубку. Ларсон достал ее из кисета протянул.

— Сейчас покуришь, — улыбнувшись, проговорил Силантий, — я что зверь, какой. Я тебе помог, ты мне поможешь. Он набил трубку табачком и вернул приятелю. Тот взял и закурил.

— Вижу, полегчало, — обрадовался князь, потом посмотрел на Андреса и сказал, — ну, пошли, а то сани заждались.

А снег под ногами так и поскрипывал. Луна, словно медный грош, сияла в высоте. Руки мерзли, но Ларсону, оттого, что он вновь закурил, после нескольких дней ломки, стало хорошо. Эстонец только-только поспевал за своим русским другом. Странно представить, но отношения их возникли спонтанно в дороге, во время поездки из-под осажденной крепости в Москву.

Сани, запряженные парой черных коней, стояли у ворот Преображенского дворца. Пожилой возничий, явно бывший стрелец, казалось, дремал на облучке. Ларсон даже испугался, не замерз ли тот. Страх пропал сразу после того, как князь свистнул. Возница встряхнулся, и посмотрел на подошедших людей.

— Не спать, — проговорил Ельчанинов, залезая в сани, — а то, замерзнешь.

— Побойтесь бога Силантий Семенович, — взмолился тот, — да не спал я, не спал. Так задумался.

— О чем же ты задумался Тихон?

— О делах насущных. Пора мне со службы уходить князь, — вздохнул возничий, — старый я стал. В деревню хочу.

— Вот зима кончится и поедешь.

— А как же вы князь?

— А обо мне не беспокойся. Не пропаду я. А теперь поехали, вон глянь, немец-то наш почти замерз.

Возничий взглянул на побелевший нос Ларсона, который вот-вот должен был превратиться в ледышку.

— Верно князь, — кивнул ямщик, дернул поводья, и сани понеслись, по освещенным только одним лунным светом улицам.

Пока ехали, только одна вещь привлекла внимание Андреса. Перед одним из домов стояла виселица, на которой висело чучело в мундире Преображенского полка. Ларсон попросил остановиться. Когда возничий это сделал, спрыгнул с саней на снег и подошел поближе, чтобы прочитать табличку, что болталась на «теле».

— Из-за этого изменника, — проговорил князь, когда тот вернулся в сани, — попал в плен мой старший брат. Полковник Ельчанинов. Меня государь отправил вас до столицы довести, сам остров покинул, а на следующий день все-таки вылазка шведов из крепости состоялась. Сорок человек, в том числе и полковника Сухарева, перебили, а брата моего родного — полонили.

После этих слов Ельчанинов легонько шлепнул рукой ямщика по плечу, и сани вновь помчались вперед.

Водка на Руси появилась в самом начале шестнадцатого века, в году так тысяча пятьсот пятом, когда ее в качестве всего лишь антисептика изобрели кремлевские монахи. [21](То, что она появилась в тысяча триста восемьдесят шестом году, и была привезена генуэзским посольством, было придумано уже позже). При царе Иване Васильевиче Грозном в Москве запретили простому народу продавать водку, позволив пить только одним опричникам. Для этого и был построен на Балагуре особый дом — кабак. В середине шестнадцатого века было приписано наместникам «царевы кабаки» заводить повсюду. В таких домах можно было пить спиртное не закусывая, а это приводило к быстрому опьянению.

В середине семнадцатого века, во время царствования отца Петра Великого — Алексея Михайловича в Москве (а так же в некоторых городах) возникли «кабацкие бунты», для подавления, которых использовались войска.

Масштабные петровские преобразования дали новый толчок для долговременного употребления алкоголя. Средства на реформу и войну шли в основном отсюда.