Небесное притяжение

В ночь, когда стало известно о низвержении царской власти, ударил соборный колокол. Его поддержали колокола других церквей, и многократно усиленный звон мощно и гулко поплыл над сонным Ефремовом. В домах зажигались огни, горожане выходили на улицу, громко читали отпечатанный в местной типографии текст воззвания Временного правительства, наклеенный на фонарный столб. Слышалось пение…

Эта картина отчетливо запомнилась Володе. Таким своего города он еще никогда не видел.

Лето и осень в Ефремове и в уезде выдались неспокойными. Захватывалось помещичье имущество, беспорядки и волнения нарастали. Только с 4 по 31 октября вооруженные крестьяне побывали в 46 имениях.

Грянул Великий Октябрь. 7 декабря Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил об установлении в губернии Советской власти. Через два дня в газете «Пролетарская правда» было опубликовано воззвание: «Отныне в Туле установлена одна власть, власть революционных рабочих, солдат и крестьян. Кто не с нами, кто не признает власти Советов, рабоче-крестьянской власти, тот враг народа, враг революции». В Ефремове газету жадно читали, обсуждали строки, поражавшие суровой правдой. В последний день уходящего года стало известно о провозглашении Советской власти на всей территории Тульской губернии.

Три последующих года выдались для Мясищева нелегкими. Окончание училища, гражданская война, полуголодное существование, растерянный отец, к которому испытывал сыновнее уважение, смешанное с жалостью, добыча продуктов, когда с младшим братом Юрием зайцем пробирались в битком набитые холодные поезда и уезжали за много верст менять вещи на хлеб, сало, любую еду. Начал работать, чтобы поддерживать семью. Четыре месяца, с сентября 1919-го — счетоводом конторы «Прод-путь», затем, до осени 1920-го — делопроизводителем Ефремовского райвоенкомата.

Как ни трудно складывалась жизнь, она была такой, как и у всех остальных, а унывать, раскисать Володя не привык. Странно, но в этом хорошо сложенном, хотя еще по-мальчишески худом, с гордо посаженной головой юноше чувствовалась не по годам развитая воля, самодисциплина. Он стал ловить на себе женские взгляды. Рассмотрел себя в зеркало — шатен с гладко зачесанными волосами, с правильными, немелкими чертами лица. «Красивый парень», — случайно услышал он фразу, оброненную двумя девушками, идущими по улице навстречу. Это льстило самолюбию, но не вызывало столь понятной ответной реакции. Дамским поклонником ни тогда, ни потом Мясищев не сделался.

Углубленный в себя, умеющий сдерживать эмоции, несколько отстраненный от бесшабашной юношеской вольницы, не любящий открывать душу, хотя и не скрытный, он слишком дорожил временем, ему слишком не хватало его на избранное дело. Он не мог позволить себе тратить дорогие часы на что-то иное, кроме работы. В этом отношении он был твердым человеком, как верно сказал один из его друзей, человеком системы. Система начала вырабатываться еще в юности.

Однако сдерживать эмоции в молодости не так легко, им нужно дать выход. Молодой Мясищев нашел этот выход в сцене. В Ефремовском народном театре тогда больше игрались агитационные пьесы, пронизанные революционным пафосом.

В упомянутом домашнем архиве конструктора, включающем сотни всевозможных документов — сущий клад для биографа, — я обнаружил любопытную справку со штампом: «Ефремовский Пролеткульт». Далее следует: «Предъявитель сего Мясищев Владимир действительно состоит сотрудником Ефремовского народного театра». Куда понадобилось предъявлять справку, неизвестно, но Мясищев сохранял ее долгие годы.

Интересно, что все, близко знавшие главного, а затем генерального конструктора, в один голос отмечали артистизм его натуры. За ним даже ходило прозвище Артист. Бросающаяся в глаза внешность, напоминающая актерскую, манеры, порой театральные, модуляции голоса, при надобности подчеркивающие эффект фразы или реплики… Он любил готовиться к ответственным выступлениям у зеркала, отрабатывая позы, движения рук, повороты головы. Артистизм, вообще-то свойственный любому человеку, сидел в нем особенно глубоко и прочно.

1920 год стал переломным в судьбе Володи. Тяга к высшему образованию оказалась сильнее всего. В августе он сел в поезд, следовавший в Москву. Одет он был много скромнее столичного образца: короткие брюки, стоптанные башмаки, подпоясанный веревкой отцовский пиджак, видавшая виды кепка и в дополнение к этому — облезлый чемодан, где лежали нехитрые пожитки, миска, кружка и пустой кошелек с тремя отделениями (кстати, Владимир Михайлович до конца дней сохранял миску, кружку и кошелек, он обожал старые никчемные вещи и никому не разрешал их выбросить).