Небесное испытание

Девушка вытащила из запыленного чехла инструмент, расправила одежды и оглядела себя в зеркало в этой позе. Получилось очень мило. Ей стоит немедленно начать упражняться – Ы-ни когда-то обучалась, но давно забросила это занятие, и теперь пальцы не хотели ее слушаться, когда она попыталась сыграть самую простенькую из выученных ей песенок.

Как хорошо, что к отцу приезжает столичный гость! Здесь, в провинции, они просто закисают!

От приятных мыслей ее отвлекло движение. Ширма открылась, и она изумленно уставилась на мать: Ы-ни не ожидала, что ее отправят обратно. Видимо, этого не ожидала и сама госпожа У-цы: ее глаза покраснели, рот кривился в попытке сдержать слезы, а лицо пересекали красные поперечные полосы. Уж не отхлестал ли ее отец этими самыми курительными палочками?

Ы-ни поспешно опустила глаза, чтобы не быть свидетельницей материнского позора. Внутри нее медленно поднимался страх. А что, если ее отец решит взять себе вторую жену, и та принесет ему еще дочерей? А ее вместе с неугодной женой могут сослать в монастырь Иань с его унылыми серыми стенами и белыми бесформенными балахонами послушниц. Число этих монастырей, разбросанных по всей Срединной, – а в одном только Нижнем Утуне их больше десятка, – красноречиво говорит о том, как поступают с неугодными женами или обременяющими дочерьми. Ее высокоуважаемая мать не должна быть столь глупа!

Госпожа У-цы, все еще сжимая в руке «Календарь таинственных примет», дошла до своей циновки, повалилась на нее и зарыдала.

Ы-ни молча ждала, пока мать выплачется. Право, глупой и опасной затеей было идти изгонять духов из их отца и господина, вовсе не склонного к дешевому мистицизму, особенно последнее время. Сочувствия к матери Ы-ни не испытывала: по ее мнению, за глупость следовало платить, но за глупость матери вполне может расплатиться она, Ы-ни, и это в тот самый момент, когда у нее каждый день на счету!

Впрочем, вслух она этого не сказала. Дождавшись, пока мать перестанет всхлипывать, она как можно мягче сказала:

– Мы должны быть мужественны, дорогая матушка. Пока вас не было, мне открылось, что демон, овладевший моим отцом, может быть изгнан не ранее праздника Фу Сань – Дня Урожая. А до этого, чтобы усыпить его бдительность, мы должны выполнять все его желания.

Госпожа У-цы подняла голову. Ее макияж полностью размазался, и Ы-ни было неприятно видеть мать в таком жалком виде.

– Духи послали мне это испытание, чтобы укрепить мою стойкость, – всхлипывая, проговорила госпожа У-цы. – Я рада, что они в столь тяжелый момент послали тебе знамение, подтверждающее, что мои усилия не напрасны.

«Чем отличается правда от лжи? – думала Ы-ни, глядя на мать. – Если люди все равно верят только в то, во что хотят верить? Я могла бы сказать ей сейчас бессмысленные слова утешения, облить слезами ее одежды, и мы бы прорыдали до утра, обнимая друг друга. Должно быть, так полагается сделать любящей дочери. Но я не такая. Я сказала ей то, что она хочет услышать и что дает ей возможность подчиниться, сохранив при этом лицо передо мной. Возможно, в этом куда больше любви, чем в слезах сотен дочерей».

Ы-ни улыбнулась.

– Я не сомневаюсь в вас, матушка.

Высокий гость прибыл в Нижний Утун в третий день месяца Пионов. Господин Хаги, заранее извещенный, обеспечил судье встречу, достойную губернатора провинции. Дом Приемов, пустовавший с тех пор, как шесть лет назад здесь принимали Третьего Министра, следовавшего в процинцию Дафу, был полностью подготовлен к этому торжественному событию: на ширмы натянута свежая промасленная бумага, гладкие балки заново пропитаны смолой, полы и мебель окрашены. Новенькие фонари из красной и зеленой бумаги, развешанные рядами вдоль стен, создавали подобающую случаю торжественность.

Зал для приемов имел более пятидесяти локтей в длину. За низким длинным столом почти во всю длину зала могло разместиться не менее сорока человек. Небольшой помост у южной стены, согласно традиции, предназначался для почетных гостей и был украшен красивым шелковым балдахином с пурпурными кистями – новшество, введенное господином Хаги.

Судья Гань Хэ оказался невысоким щупловатым человечком с острыми чертами лица и подвижным ртом. Его парадный наряд сидел на нем как будто с чужого плеча. Суетливые жесты противоречили важной снисходительной улыбке, приличествующей высокому сановнику. Ему было между тридцатью пятью и сорока, и волосы в затейливой придворной прическе еще были черными – или крашеными (господин Хаги слышал, что при дворе мужчины, стремясь выглядеть молодыми, не брезгуют женскими средствами).