Не жди, не кайся, не прощай

Сергей Викторович Мотыль не отказал младшему брату в просьбе. Константина Игоревича Зорина ожидали в спорткомплексе «Олимпийский» к двум часам дня.

– Йес-с! – прошептал он, выбросив в воздух кулак, и принялся собираться.

В час дня Константин уже голосовал возле проезжей части. Не прошло и десяти минут, как у обочины притормозил видавший виды зеленый «Фольксваген». После непродолжительного торга водитель сверкнул золотыми коронками и воскликнул с лихостью потомственного извозчика:

– Э, да ладно, садись. Где наша не пропадала!

– Везде пропадала, – сказал Константин, устраиваясь на продавленном переднем сиденье.

Отсмеявшись, водитель разогнал свой старенький «Фолькс» до буквально потрясающей скорости семьдесят километров в час, откинулся на спинку сиденья, представился Григорием и сообщил, что вчера отпраздновал день рождения.

– Сороковник стукнул, е-мое. Больше половины жизни псу под хвост. О, моя испорченная свежесть, буйство глаз и наводненье чувств!

Тут Константин обратил внимание на фотографию, украшающую треснувшее лобовое стекло. Это был снимок Есенина, но не тот классический портрет с трубкой, столь популярный в народе. Руководствуясь какими-то непонятными мотивами, Григорий остановил выбор на увеличенной фотографии мертвого поэта. Из-за рассыпавшихся кудрей и страдальческого излома бровей Есенин походил на обиженного мальчика, уснувшего в слезах. Приоткрытые губы еще таили звук последнего горестного вздоха.

Нахмурившись, Константин отвел взгляд.

– Не боись! – воскликнул Григорий. – Это же Серега Есенин. Наш человек.

– А почему мертвый? – спросил Константин.

– Какому ж ему быть после того, как его инородцы убили? Ты, часом, не из их племени?

– Нет.

– И правильно, – успокоился Григорий, лаская обеими руками обмотанную изоляционной лентой баранку. – Откуда родом?

– Не знаю, не помню.

– Где родился, не помнишь?

– В одном селе, – ухмыльнулся Константин, – может, в Калуге, а может в Рязани…

– Из психушки сбежал? – насторожился Григорий.

– Это я Есенина цитирую.

– Таких стихов не знаю, в фильме их не было. Зато вот: хулиган я, хулиган, от стихов и сыт и пьян… А? Как сказано?

– Не совсем точно.

Константин хотел поправить Григория, но тот его опередил:

– Быть того не может. Они перевирать не станут.

– Кто «они»?

– Безуховы… или как их там? Тьфу, дьявол, фамилия из головы вылетела. – Григорий раздраженно ударил кулаком по баранке. – В общем, диск мне недавно попался с их фильмом. Папаша и сын постарались. Мировое кино про Серегу отсняли. Я как посмотрел, так сразу понял: наши люди, великорусские.

– И все-таки почему фотография мертвого Есенина? – не удержался от вопроса Константин.

– Это фото в каждой серии показывали, – пояснил Григорий. – Оно как напоминание.

– О чем?

– О чекистах пархатых, что Россию-матушку кровью залили. Иуда Троцкий и компания. Вот змеи подколодные! Годами вокруг Есенина увивались, своего часа ждали, чтобы ужалить… Он в кабак – они всей сворой за ним. Он Пастернаку в ухо – они на карандаш. Гэпэушники сраные. – Григорий снова пристукнул кулаком по рулю. – Поименно их не знаю, а то предал бы анафеме. Кажется, Эрлих среди них какой-то был, ну и прочее отродье. В общем, цирлихи-манирлихи всякие. Заманили в «Англетер», тю-тю-тю, ля-ля-ля, а сами пулю в лоб, удавку на шею и канделябром, канделябром… Серега как чувствовал, когда писал, что, мол, в этой жизни умирать не просто, но и жить, поверь мне, нелегко. – Григорий понизил голос. – Черный человек, знаешь, кем был взаправду? Сталиным. А Сталин кто был по паспорту? Грузин. Джу-га-шви-ли. Нас всех, русских, гнобят, кому не лень.

– А мы? – спросил Константин.

– А мы – вот. – Григорий кивнул на фотографию. – Не тоскуем, не грустим, не плачем. Или как там у Высоцкого? У обрыва, возле пропасти, по самому по краю…

Дождавшись, пока Григорий прокашляется, Константин заметил:

– Высоцкий наполовину евреем был.

– Смотря на какую половину. Водку хлестал по-нашенски, не хуже Есенина. Думаю, актер, который его изображает, тоже выпить не дурак. Между прочим, его Серёгой кличут. И хоть нос у него, прямо скажем, не курносый, а я бы с ним в разведку пошел. Пейте водку в юности, бейте в глаз без промаха!

Константин стиснул челюсти и зажмурился так, что в глазницах заискрило. Вольная интерпретация есенинских стихов напомнила о Марии. Глупое сердце, не бейся, твердил он, а оно не слушалось, трепыхалось в грудной клетке пойманной птичкой, причиняя боль себе и человеку.

Высадившись из «Фольксвагена», Константин зашагал в сторону спортивного комплекса «Олимпийский». С одной стороны к спорткомплексу примыкала сверкающая чаша стадиона с площадками для волейбола и тенниса, с другой тянулось нагромождение складских помещений и гаражей.