Не жди моих слез

— Вчера перечитывала письма Байрона к Каролине Лэм. Помнишь это: «Твое сердце, бедная моя Каро (что за вулкан!), наполняет твои жилы горячей лавой; но мне не хотелось бы, чтобы оно остыло даже немного…» И дальше… ты знаешь, что он пишет ей дальше? «Я всегда считал тебя самым умным, обаятельным, сумасбродным, милым, непонятным, опасным и неотразимым созданием из всех тех, что живет сейчас на земле или должен был жить две тысячи лет назад». И это говорит Байрон, понимаешь? Счастливица, хотя потом она дорого за все расплатилась.

Снова я пытаюсь увести разговор в русло нелегких перипетий моих последних лет, рассказываю, как застала теперь уже бывшего мужа в своей квартире, на своей кровати, со своей подругой… А она:

— Видела по телевизору Клиберна? Вот уж воистину над чистыми душами не властно время.

И я, замотанная работой, невзгодами личного плана, суровым бытом советской провинции, несоответствием своих поступков с внутренней сутью моего существа, поначалу злюсь на Ляльку, потом тысячу раз благодарю ее за все. Кажется, даже вслух.

Вечером я пойду провожать Ляльку по нашей грязной вонючей улице, которая на несколько сладких минут превратится для меня в Латинский квартал мною обожаемого прошлого столетия. Я заранее предвкушаю, как пойду провожать Ляльку, и моя душа наполняется чуть ли не гармонией с окружающим. Потому что я вдруг начинаю глядеть на него (вернее, не видеть его) Лялькиными глазами.

И тут появляется Сергей Васильевич, с которым мы на «вы». Он с той — нашей школьной — поры ни капли не изменился, хотя давно женился. Я представила и предоставила их с Лялькой друг другу, сама отправилась на кухню поставить чайник и приготовить чайную посуду. Я вовсе не рассердилась на Сергея Васильевича за его несвоевременное вторжение, перебившее наше с Лялькой одиночество, — он давно в нашем доме, как мебель, как то старое кресло, к примеру, в котором сидел еще мой дедушка. Тем более — Сергей Васильевич неудачник, а они, как вам известно, очень скрашивают жизнь окружающих, смягчая контрасты в пользу последних. Ведь серое рядом с белым выглядит совсем не так, как по соседству с черным, верно? Словом, они о чем-то беседовали, сидя рядышком на диване, я слышала журчащий Лялькин смех и… Да, потом я услышала мазурку Шопена, которую Лялька, помню, играла еще в те времена, когда ходила на уроки музыки к своей кудрявой польке.

Когда я вошла с чашками в столовую, я почему-то обратила внимание на то, что у Сергея Васильевича очень красивые волосы цвета расплавленной смолы, что на нем сегодня ослепительно белая рубашка (хоть убей, не припомню, в каких он раньше ходил) и красные носки. А Ляльке очень идет высокая прическа — это она от жары волосы заколола, без зеркала и одной-единственной шпилькой.

Мы болтали за столом так, будто были вдвоем с ней, хотя Сергей Васильевич принимал самое живое участие в нашей болтовне. Нет, вру, было даже веселее обычного: Лялька была в ударе, Лялька восхищалась, глядя в окно, закатом, окутанным ядовито-жемчужной дымкой из заводской трубы, Лялька двумя руками в унисон сыграла его тему, — похоже, это было что-то из Рахманинова. Лялька задавала Сергею Васильевичу вопросы типа: «А не кажется ли вам, что у каждого человека есть музыкальная тема его судьбы, от которой ему не отвертеться?» или «Вы женились на той, кого любили первой любовью, или ваша первая любовь так и осталась недосягаемым идеалом?» И еще один вопрос она задала: «А вы могли бы бросить семью и уйти в неизвестное с любимой?» При этом ее щеки вспыхнули, а пальцы забегали по столу, словно по клавиатуре рояля. Сергей Васильевич смущался, но, мне казалось, старался отвечать честно.

Лялька не умеет кокетничать — дело в том, что это довольно сложная наука, и для того, чтоб ею овладеть, нужно приложить немало усилий. Лялька, я это знаю, палец о палец не ударила в этом направлении, хотя Сергей Васильевич вдруг бросил ей в разгар нашего вечера скорее похожий на восхищение упрек: «Кокетка. Законченная кокетка». Она не обиделась, она даже бровью не повела, я же подумала о том, как слепы и ограниченны мужчины: Лялька и кокетство вещи несовместимые, наверное, даже больше, чем цветы на подоконнике ее бывшей квартиры, сладкие грезы под музыку Шопена и Пола Маккартни и наша темная вонючая улица. Мне и в голову не могло прийти, что, сажая Ляльку и считающего само собой разумеющимся проводить ее до самого дома Сергея Васильевича в трамвай, я присутствовала при значительном, если не самом значительном, событии в жизни моей лучшей подруги и нашего старого, похожего на удобную и незаметную мебель друга дома.

Трамвай громыхал, светился изнутри, разбрасывал фейерверки электрических синих искр во все стороны улицы. Лялька махнула мне рукой и послала воздушный поцелуй. Впрочем, я не уверена, что этот широкий, залихватски безрассудный воздушный поцелуй был адресован мне.