Не жди моих слез

Я расскажу только то, что видела и знаю точно, ведь Ляля моя подруга, моя лучшая подруга. Но я ни за что не стану придумывать что-либо в ее оправдание, тем более что она ни в чем не виновата. Она получила иное воспитание, выросла в иной среде, впитав понятия и интересы, многим недоступные. К тому же она обладает удивительной способностью, или как угодно это назовите, одним взглядом, прикосновением, шорохом своего платья опоэтизировать обыкновенную корку с помойки, простую деревянную скамью на улице, банальнейшую, если даже не пошлейшую, ситуацию. Вот и получается смешение стилей, смешение эпох и понятий, эклектика какая-то получается, а по-простому — взрывоопасная смесь. Спирт нельзя держать долго возле огня, кислород, оказывается, очень даже опасен для тех, кто привык дышать чем-то другим, а отравиться насмерть можно и вареньем с шоколадными конфетами. Но это все метафизика или обычное словоблудие. Факты, факты и ничего, кроме фактов, — таков справедливейший девиз сегодняшнего дня.

Ляля ужасно наивна, потому что выросла в тихой заводи, где плавают лебеди и растут кувшинки. Ко всему прочему еще и вышла замуж за человека, который не один год добивался ее любви и был у нее первым. Я имею в виду физиологию. У нее были все условия для того, чтоб жилось хорошо. Даже красиво, что вовсе не одно и то же. У Ляли, по-моему, получилось и то, и другое. Как-то под рюмочку, помню, я сказала ей:

— Спишь, Лялька, спишь, в голубом девичестве пребываешь. Вот возьмет кто-нибудь и… разбудит. Тогда поймешь, каково в нашем мире тем, кто…

Она рассмеялась, вся выпрямилась, как-то встрепенулась, и мне почудилось, будто мелькнули в романтичнейшем блеске бального вальса трепетно хрупкие девичьи плечи, хоть на Ляльке в тот момент был закрытый по самое горло серенький свитер.

— Я знаю, что такое любовь, — возразила она. — Пускай теоретически. Но я очень много знаю о ней. Из искусства и литературы. А больше всего из музыки. Пожалуй, музыка целиком заменяет мне любовь. А ты знаешь, что такое любовь?..

Помню, я ответила что-то общее и невразумительное. Я тогда еще не подозревала, что страсть и страдание — синонимы. Тогда я искреннейшим образом отождествляла со страстью любовь. Лялька помогла мне избавиться от этого заблуждения.

Сергея Васильевича я давно знаю. С тех незапамятных времен, когда Лялька еще жила в нашем городе, ходила на уроки музыки к своей кудрявой польке Вышеславской, покупала в киоске на углу «Кобета и жице»^[3], вернувшись с музыки, ставила на подоконник вазу с цветами — у нас были окна через дорогу — и делала алгебру с геометрией, которые я потом у нее списывала под полонезы Шопена, песни Пола Маккартни и так далее. Сергей Васильевич был в ту пору «неприкаянным молодым интеллигентом», как называла его моя мать, о которой он написал хвалебный очерк, ставший реликвией нашего семейства. Сергей Васильевич, в ту пору еще холостой, весь словно запертый в тесную жесткую конструкцию, в которой ему было неловко, но без которой он почему-то боялся появляться на людях, изредка заходил к нам попить чайку и потолковать о чем-то взрослом и скучном. Он принадлежал к кругу родительских знакомых, а потому для нас с Лялькой не представлял ни малейшего интереса. Может, Лялька и видела его у нас — не исключено, я думаю, — только она этого не помнит. Или же почему-то делает вид, что не помнит. Конечно, Лялька, с ее внешностью, всякими талантами, а прежде всего нежеланием производить на кого бы то ни было какое бы то ни было впечатление — в провинции такое поведение вызывающе заметно, — прижилась безнатужно в Москве, к нам приезжала раз в сто лет покрасоваться в своих изящных жакетах и юбках с дерзкими разрезами, хотя у нее и в мыслях не было красоваться, и оттого она выглядела истинно прекрасно, а заодно повидаться с двоюродной бабушкой, которая ее, как говорится, вынянчила.

Для меня Лялькин приезд всегда был праздником. Наша захолустная жизнь не так уж богата, нежно выражаясь, поэтическими впечатлениями. Лялька же, я уже говорила, одним прикосновением, а то и невзначай оброненным словом, взглядом могла превратить прозаическую драму из жизни провинциального журналиста, художника, мусорщика, продавца и тэ дэ и тэ пэ в волшебную сказку о принце, диковинных королевствах и прочих душевожделенных местах. Вот я и приблизилась вплотную к тому, что принято называть завязкой, зарождением конфликта, а в музыкальном произведении — основной темой.

Итак, Ляльке тридцать два, Лялька никогда не изменяла мужу, единственному мужчине в ее жизни. Лялька сидит у меня в платьице фасона а ля Колдунья, то бишь Марина Влади, и экзотических коралловых бусах. Я только что рассталась с мужем, я жажду излить кому-то — Ляльке тем более — свои боль, обиду, желчь, негодование по поводу пережитого, а она говорит мне безмятежнейшим тоном: