Не жалею, не зову, не плачу...

чем-нибудь увесистым. Много среди них маньяков и резко выраженных психопатов.

Какую бы они жизнь устроили, если бы им повезло вдруг?.. Лежал у нас полковник

Артамонов, грубоватый, резкий, интеллигенцию не жаловал. «У них одна задача:

испортить песню хоть где, хоть кому, хоть в чём». И примеров куча, не хочу приводить.

Светлана мне испортила песню. И многие потом портили и 10 лет спустя, и 20, и

30, ни один голос в печати не прошел в защиту амнистии, киношку стряпали – только в

осуждение. Для изуверов, для плосколобой прессы приведу лишь один пункт:

«Освободить из мест заключения женщин, имеющих детей в возрасте до 10 лет, и

беременных женщин; несовершеннолетних в возрасте до 18 лет; мужчин старше 55 лет

и женщин старше 50 лет, а также осужденных, страдающих тяжелым неизлечимым

недугом».

34

Общее построение с вещами. Никогда не было такого веселого развода – по

домам. На станции Ербинская ждет нас пустой эшелон без конвоя, без пулеметов в

голове и в хвосте. До Москвы. Каждый может сойти, где ему нужно. Поеду все-таки

домой, к матери, а потом уже в Алма-Ату, в институт. Солнце как по заказу, природа

ликует, теплынь, прямо-таки Христос воскрес. Зеленеют сопки Хакасии, родная ты

наша сторона, не сдохли мы тут, спасибо, остальное мелочи. Питерский вывел своих

лабухов провожать нас, полторы калека – сам Володя с аккордеоном «Гранессо», ему

сократили срок, осталось два с половиной года, Аркашка трубач и еще барабанщик.

Они только что выдули на троих пачку чая, начифирились и грянули: «Прощай,

любимый город, уходим завтра в море», потом «Летят перелётные птицы», наяривали

от души, по склонам летели звуки – труба, аккордеон, барабан. Стояли они втроем

возле вахты, а мы шли и шли мимо цепочкой, будто на войну уходили – так, впрочем,

оно и было, отвоёвывать предстояло многое. Каждому. Выдали нам справку об

освобождении, но ней дома получим временное удостоверение на 3 месяца, дальше,

если поживем-доживем, получим временное на 6 месяцев, – для чего такое испытание,

кто додумался? Приходит человек устраиваться на работу с этим клочком бумаги, а ему

от ворот поворот, придет прописываться – поезжай на 101-й километр. Пришел я с этим

волчьим билетом в институт к директору, профессору, новому уже, так и так,

освободился, прошу восстановить, а он рыло от меня воротит, – не буду

восстанавливать. Я ему указ правительства в газете за подписью Ворошилова, я ему о

снятии судимости, я ему, что деканат меня знает, преподаватели помнят, прошло не так

уж много, всего три года и четыре дня, а он одно твердит: нет. Я полгода обивал пороги

Министерства здравоохранения, Министерства народного образования, в кадры ходил,

в редакции «Ленинской смены» и «Казахстанской правды», в трибунал ходил – все за

меня, а директору что в лоб, что по лбу. С ночи ждал очереди в Президиум Верховного

Совета республики, приняла меня Ермагамбетова, царство ей небесное, и только с ее

визой Карынбаев, кривясь и морщась, восстановил меня в институте. А каково было

другим, не таким настырным?.. Кто и зачем всей стране задал такую задачу, кто

объяснит? Уже никто. Всё забыто – мы же уголовники, не то что политические. Наши

историки и драматурги заполняют прошлое писаниной о сидевших родственниках, о

трагедии их высылки из Москвы в Саратов, из Ленинграда в Алма-Ату, где мы всю

жизнь живем и счастливы по своей недоразвитости.

Канаем на вахту с узелками и чемоданами, с солдатскими сидорами, уже вольные

люди, в последний раз через вахту, а там за воротами ни конвоя, ни собак – свобода!

Делай шаг вправо, делай шаг влево, и уже не считается за побег. Могли бы и ворота

открыть – нет, нельзя, по одному идем, с проверкой документа на выходе. Ворота

заперты, возле них пусто, если не считать одинокую фигуру Папы-Римского. Стоит в

линялой гимнастерке, в черных перчатках, смотрит на наш разваленный,

расхристанный строй, и ни слова нам, а мы ни слова ему, проходим, кто отвернувшись,

кто опустив глаза, а кто и нагло на него уставясь – прошла твоя диктатура. Спасибо

тебе не скажут, а проклятий насуют охотно, хотя если всерьёз, то благодаря надзору не

передушили мы здесь друг друга, не перерезали, выжили, не отравила нас столовка, не

угробил каменный карьер, и вошь нас не ела, и сыпняк не валил, меняли белье и

каждые десять дней гоняли в баню, хочешь ты или не хочешь. А всё – режим. Верно

сказано: государство существует не для того, чтобы превратить жизнь в рай, а для того,

чтобы не превратилась она в ад. Спасибо надо сказать Папе-Римскому, не было у нас ни

одной крупной бойни, минимум жертв допустил начальник режима, упреждая

события, ночей не спал битый, мятый, клятый Папа-Римский, он же старшина

внутренних войск Ларионов. Вряд ли ты еще жив, но пусть хотя бы дети тебя поймут и

хорошо вспомнят.