Не жалею, не зову, не плачу...

добавить мудрости. Я бы любому сказал три слова: больше не попадайся! И повторил

бы сто раз, причем от души. У Левы же другая мерка. Не тюрьма права, а свобода. Их

дело сажать, а наше – не мандражить и жить, как хочется.

Я не спал, томился и всё шарил ладонью по темени – много ли отросло? Сразу же

поеду в Алма-Ату, к Ветке, а потом уж домой. Проеду по Сибири вольным. Еще раз

посмотрю на станции: Тайга, Юрга, Пурга. Вета будет встречать меня на вокзале. Где

та рука благословенная, что повернула наш подкоп вдоль запретки? Не попал бы я ни

под какую амнистию.

С самого утра возле штаба толпа, вызывали по одному в спецчасть, уточняли

данные и брали подписку о неразглашении всего того, что видел и слышал. Объяснили:

судимость ваша снята, и вы имеете право в личном деле писать «не судим» (со

временем дорого мне обошлось это позволение).

Вечером зашел Гаврош – как выходишь, видуха в порядке, может, чего надо? Да

всё есть, спасибо, только туфли драные. Посидели с ним полчаса, заварили чифир,

поговорили, появился шестерка, на горбу мешок, и по кивку Гавроша он картинно

вытряхнул передо мной пар двадцать обуви – широкий босяцкий жест. Мне нужен

сорок четвертый размер, пары три нашлось, но что-то меня сдержало, я решил ехать в

своих драных. С Гаврошем обнялись, я ему адрес дал, попросил написать, как выйдет.

Он тоже подпадал, но весь рецидив пока задерживали.

Еще был разговор со Светланой. У нее обыденное безрадостное лицо. Она мне

пожелала сразу: я верю, вы никогда сюда не попадете, я убеждена, Женя, вы окончите

институт, будете хорошим врачом, я вам желаю, чтобы и на литературном поприще

были успехи, – всё, что надо сказала. Потом призналась, приехала сюда ради своего

племянника, он сидел в нашем лагере, но пока она добиралась, пока устраивалась, его

отправили по этапу. Он тоже студент, судили его по 58-й. Не назвала ни имени его, ни

фамилии. Но какая молодчина, как самоотверженно ринулась к черту на рога.

«Его не освободят, Женя. – Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не

продам. – Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном,

интеллигенция. Освобождают только уголовников».

Я понимаю. Я разделяю ее печаль, я ей сочувствую. Но как-то так получается,

порядочной женщине нельзя порадоваться моей свободе. Настоящая интеллигенция не

хочет, не может, не имеет морального права приветствовать выход из лагерей

миллионов мужчин и женщин, стариков, старух и подростков, – нельзя этому

радоваться, потому что остаются сидеть политические. Безнравственным выглядит

наше освобождение, прямо хоть оставайся. «Только уголовников». Нет, не только,

давайте уточним. Ворья, рецидивистов совсем немного. Убийцы и бандиты не

подлежат амнистии. Освобождаются за преступления должностные, хозяйственные,

бытовые, военные – надо бы разделить, надо бы интеллигенции применить интеллект и

подумать, не быть такой чёрствой, бесчеловечной. Много сидело честных тружеников,

просто попавших в беду. Шофера, например, за разные дорожные случайности,

машинисты, работники железнодорожного транспорта, их сажали сразу кучей после

любой аварии, можно ли их называть уголовниками? Должностные в горнорудной

промышленности, внизу кого-то завалило, а всем, кто на верху – срок. Служащие

всякие за нерасторопность, не успели выполнить приказ дуролома свыше, – они тоже

уголовники? Или ученики подожгли уборную, а директора школы под суд. По закону о

прогулах от января 1940 года давали до 10 лет за опоздание на работу, а женщине в то

утро не с кем было оставить больного ребёнка, – она тоже уголовница? Тысячи людей

пошли по лагерям в голодные послевоенные годы по указу от 4.06.47-го – за бутылку

молока, за шоколадку, за кусок масла, за пачку папирос. В приговоре писали:

«Хищение 250 метров текстильной продукции», – вот какие хапуги, а оказывается, это

катушка ниток. А сколько сидело за аборт и женщин, и мужчин-абортмахеров, и тех,

кто предоставил квартиру для операции. А юных девушек из торговли, продавщиц,

которых дурачили старшие? А секретарш сколько и курьерш? Не дала своему

начальнику, и он запросто приклеит ей контрреволюционный саботаж. А взять

воинские преступления? Ребята с 26-го и с 27-го годов рождения служили по 6, по 7

лет, вся молодость прошла в казарме под хай и лай старшины. Многие не выдерживали,

срывались, можно ли их называть уголовниками? А несчастные колхозники, у них дети

пухли от голода, получали срок за то, что собирали с поля остатки мерзлой картошки,

свеклы или колоски, – они тоже уголовники? Их тоже зря освободили?

Я желаю всей 58-й поголовно выйти на свободу. Не так, как она мне. Блатные в

лагере – бедствие, спору нет, но и среди политических есть такие крысы, такие хорьки

вонючие – пяти минут с ними рядом выдержать невозможно, так и хочется угомонить