Не жалею, не зову, не плачу...

«Следы». Мы же не просто шли, мы пьяного волокли и не следили за путём-дорогой. Да и позёмка крутит-вертит, какие могут быть следы?! Потеряй станковый пулемёт, его тут же заметёт снегом. Если бы мы шли по ровному тротуару, была бы надежда, но мы брели по канавам и буеракам, через ямы, пеньки, колоды. Посёлок БОФа недавний, тайга была год назад, тут сам чёрт ногу сломит, где теперь искать пистолет? Одна надежда, что ТТ не пушинка, ветром не унесёт, в крайнем случае, с миноискателем можно найти, сапёров позвать из Красноярска. Надо же было кобуру застегнуть, как следует, чёрт вас дери, разгильдяи. Я тут же проверил кобуру — крепкая застёжка, всё, куда надо вдето.

«А тебе давали оружие? Может, ты нас пустой сопровождал?» По лагерю они не имеют права появляться с оружием за исключением особых случаев, бунта, например, или битвы барак на барак. Ходят обычно с палкой, по-нашему термометр.

«Давали, мать-перемать! — огрызнулся конвоир. — Это вы, суки, похитили. Ат-тветите по закону!» Я его тащу всю дорогу, как рикша, он цепляется за меня, как за мамину юбку, и вместо благодарности, что мы слышим? Он обещает нам срока намотать.

«Вернёмся к Кате, — сказал я, — там он снимал полушубок, и ремень с кобурой вешал».

Идём обратно. Стараемся найти свой след. Хирург ногами снег загребает, авось повезёт, пистолет попадётся, а Саша опять затянул «Цыганка с картами, дорога дальняя». Он даже не отрезвел ничуть от потери оружия, за что трибунал может ему влепить на всю катушку, он свалит на нас с хирургом, и все дела.

«Провокация! — с одышкой сказал Пульников, пиная снег то с правой ноги, то с левой. — Хотят мне третий срок намотать. У-у, мусор!» — и опять конвоира по спине, по спине. Вариант вполне допустимый, кроме него хирурга в лагере нет, а зека прибывают и прибывают на стройку молибденового комбината, так что давай, Пульников, оперируй дальше, у тебя хорошо получается, ты в системе Гулага уже двенадцать лет. Да и что тебе на свободе делать? Жена тебя давно забыла, дети твои выросли, писем никто не пишет, и куда ехать после освобождения, ты сам не знаешь. А коли так, мы тебя не бросим на произвол судьбы, обеспечим тебе в лагере приют, почёт и уважение. У Пульникова зубы стучали не от мороза, а от предстоящей гибели. А я уже в который раз думаю: сколько же лет надо просидеть, чтобы отвыкнуть насовсем от свободы?..

Ночь, мороз, метель, чикиляем мы втроём в сторону посёлка БОФа, и шествие наше имеет странный вид: один идёт руки в брюки, хрен в карман, а двое перед ним пляшут, будто нанялись, турусы разводят, кренделя выписывают, снег на ветер пускают. Метёт позёмка, крутит, вертит, зябко уже нам от тоски и дурных предчувствий, идём в Катин барак. Одна польза от поиска — выветрится хмель до донышка, и на вахте мы будем в состоянии дать трезвое объяснение. А там разбирайтесь, может быть, вы действительно не давали ему оружия.

«Женя, пистолет чёрный, — нудно тянет хирург. — Пожалуйста, пригибайся, согни свою шею пониже. — Женя, мне хотят новый срок, неужели не понимаешь? — Он хватал меня за рукав. — Я же тебе операции доверяю, я же твой учитель, Женя!» — Он уже был на грани истерики.

Дошли мы снова до Катиного барака, а там уже ни огонька, бухаем в двери, будим, кого попало, — где Катя живет? Разыскали, стучим. Боже милостивый, если ты есть, помоги нам! Катя уже спала и ребёнка уложила, голос у неё грубый за дверью: «Чего надо?» — «Катя, извини, мы оставили у вас важную вещь». Она открыла. «Женя, честно, выпили всё до грамма». Она поняла так, что мы вернулись за добавкой. Я ей про пистолет, она сразу заахала. Вошли в комнату, не выпал ли он где-нибудь возле вешалки, когда этот олух снимал полушубок. Конвоир с размаху сел на табуретку возле умывальника, и табуретка поехала, я его едва успел поймать.

«Хо-осподи! — Катя худенькая, ключицы торчат как удила, со вздохом поправила волосы, страдая из-за нас с хирургом. — У, чёрт комолый!» Замахнулась на него так, будто с лица земли хотела смахнуть, ей же ясно, ничего мы здесь не оставили, она всё прибрала после нас. Смотрела отрешённо, думала, сдвинув брови, шагнула к Саше, рывком расстегнула его полушубок, так что пуговицы затрещали, и стала его шмонать, вытащила из-за пазухи пистолет и подала мне, чёрный, тёплый, тяжелый — век тебя не забуду, Катя-Катюша! Если бы вот так все пациенты спасали нас. Мы их, а они нас. Конвоир дёрнулся за оружием и повалился с табуретки в детскую ванночку с бельём. Теперь уж мы его ловить не стали, чёрт с тобой, будешь кандёхать по морозу мокрый. Я едва не удержался, чтобы не тюкнуть его по темечку тяжёлой рукояткой, желание такое психопатическое, так бы и тюкнул. Не от горя, а уже от радости. Сунул пистолет в карман бушлата, своего, разумеется, а Катя-спасительница отстегнула булавку от своего халатика и застегнула карман моего бушлата. «Тащите его за уши, быстрей протрезвеет!»