Не верь тишине

Добровольский поклонился, и архимандрит закончил деловым тоном:

— Мы изыщем возможность приехать к вам. Скажем, в светлый четверг.

27

Чугунов не знал усталости. С того момента, как было принято решение о создании продотряда, жизнь пошла в ином измерении. Он всегда жил стремительно и азартно, но сейчас для пего время словно спрессовалось, ни минуты попусту, все подчинилось главному: дать городу хлеб!

Он бегал по учреждениям, встречался с нужными людьми, отдавал приказы, требовал, доказывал, просил, и уже утром следующего после заседания дня были созданы два продотряда, один из которых Чугунов возглавил сам.

На первых порах дела шли более-менее удачно. Нов четвертой по счету деревне они натолкнулись на стену, глухую и враждебную. Более всего удивило то, что на защиту кулаков поднялось все село, и Чугунову понадобилось много сил, чтобы убедить бедняков помочь продотряду. Этот случай заставил задуматься.

В следующей деревне оказалось еще труднее. Здесь уже знали о продотряде и сумели принять необходимые меры.

Тогда Чугунов распорядился полнее загрузить продуктами часть подвод, выделил охрану и отправил в город! Он чувствовал, как росло подогреваемое кулаками озлобление против них, и все же продолжил путь по деревням. Чугунов не исключал возможности открытого выступления кулаков, но думал об этом с молодой самоуверенностью как о чем-то маловероятном. Но это случилось…

Сначала сквозь розово-серую марь Чугунов увидел изломанное небо. Он прикрыл глаза и сразу вспомнил, как после выстрела упал с телеги.

— Ты глянь, еще дышит! — услышал он голос.

— Нехай, все одно перед смертью не надышится.

Чугунов хотел повернуться на бок, и не почувствовал тела. «Позвонок задел! Ну нет, — злобно подумал он, — валяться гнилым бревном я не буду!» И напрягся.

От дикой боли бросило в жар.

— Ты глянь, — услышал он опять, — плачет!

— Знать, совесть не совсем потерял, кается перед смертью.

— Может, его того… чтоб не мучился, — клацнул затвор.

— И думать не моги! Мы ж не ироды какие!

— Что-то не пойму я тебя, дядька Митрофан: когда палил по ним, о покаянии не думал, а теперь?

— А теперь другое дело!

— Коли так, — сказал первый, — давай его к другам-товарищам оттащим. Им сейчас Иван Поликарпович грехи отпускает не хуже иного батюшки.

— Ох и балабол ты, Петруха! Подведет тебя язык…

— А вот когда подведет, тогда и отмолчусь, — смеясь ответил Петруха. Они подхватили Чугунова и потащили по кочковатой земле. Он потерял сознание.

Его бросили рядом с расстрелянными, исколотыми вилами и изрубленными топорами товарищами из продотряда. Они лежали у памятника Александру II. Перед ними поднималась — церковь, слева блестел пруд, справа грудились телеги с мукой и зерном, которые они не сумели довезти.

Маленькими группками и порознь стояли люди. Теперь им было страшно вспоминать бой, и они старались не глядеть на убитых. Но взгляды знобко тянулись к ним.

— …понесли суровую кару… — Иван Поликарпович Гребенщиков, маленький и потный, бегал по мешкам и кричал, размахивая короткими руками. — А хлеб — он наш и мы его никому не отдадим. Никогда и никому, чтоб все это поняли!

«Поняли, — подумал Чугунов. — А ведь это я так говорил.

Наверное, не стоило задерживаться в этой паршивой деревне, до города оставалось каких-то верст тридцать, но Чугунов прикинул, что пудов сто можно «отагитировать». Однако по домам прошли без пользы, а на сход мужики явились угрюмыми. Чугунов старался не замечать этого. Теперь он мог признаться себе, что говорил громко, но неубедительно. А когда спросил: «Ну что, — товарищи, все поняли?» — сзади ответили:

— А как же, теперь все поняли! Вразумил!

Он хотел повернуться, но выстрел в спину выбросил его из телеги…

Все заметнее темнело. С сумерками побежал по земле холодок. Мужики суетились у возов, ругались, спорили. Ворочали мешки.

— Бери, все бери! — подгонял Иван Поликарпович. — Сегодня вы отбили у антихристов чужое добро, завтра ваше отобьют — и не будет им спасения!

«Что вы делаете, дураки-черти, остановитесь!» — кричал немым ртом Чугунов. Но мимо тяжело топали сапоги, сбитые, грязные, латаные и натруженные.

Чугунов глядел в серое небо и думал: если умрет, то ничем не сможет помочь своим, когда придут. А помочь он хотел. Например, надо обязательно рассказать про Гребенщикова Ивана Поликарповича, о мужиках запутавшихся, о бабах, сразу пускающих слезу, едва речь заходит о хлебе, о детишках, глядящих взрослыми глазами. Потом сказал бы, что притаились где-то дядька Митрофан и балагур Петруха, которые очень удивились его живучести. А зря удивились, зря… зря…

Сознание уходило…

— Что «зря», Саня? Ты говори, слышишь?! На водички, сделай глоток.

Вода была ледяной и душистой. Ломило сердце: «Свои!»

— Ну как, полегчало? Крепись.

«Ильин! — улыбнулся Чугунов. — Хорошо, что его прислали, он спокойный, рассудительный, горячиться не станет».

«Всех, у кого найду награбленный хлеб, расстреляю, — думал Ильин, глядя на неподвижное тело Чугунова и вспоминая изуродованные тела продотрядников. — На этом же самом месте, где их…»