Слышно, как гремит в процедурке стеклянными дверцами шкафов и звенит флаконами с антибиотиками медсестра Света. Скоро она появится в палате, улыбаясь во все свои фальшивые зубы, и заорет с порога:
– А вот кому уколы, девочки! Просыпаемся, просыпаемся! Время уже!
Вот застучали в коридоре костыли деда Акиньшина из одиннадцатой палаты. Заложив сигарету за ухо, он поспешает в сортир.
Алеша улыбается и выходит в коридор. Ему не нравится жить в своей палате, и все свободное время он проводит с Мужиками в палате № 11. В этой большой, на девять коек, комнате пахнет прелыми носками, табачным перегаром и еще чем-то родным и знакомым, что напоминает Алеше дом и маму.
Липкин все время говорит ему:
– Как только мама придет – скажи ей, чтобы она обязательно нашла меня. Нам надо с ней серьезно поговорить!
Произносит это Липкин так, что Алеше делается страшно за маму.
О том же Липкин говорит всем медсестрам и другим больным.
Но мама – не приходит. Навестила она его только один раз, в самом начале госпитализации. Мама принесла тогда Алеше пакет хрустящих кукурузных палочек и пакетик с жевательными конфетами «Мамба». Алеша спрятал все это в тумбочку и ел понемногу вечерами, вспоминая маму. Потом и кукурузные палочки, и конфеты закончились, а мама так и не пришла.
В одиннадцатой палате было весело. Мужики говорили громко и часто смеялись. Слова употребляли знакомые. Они отбирали у инвалида Афганца кресло с колесами и катали в нем Алешу по всей больнице.
Вечером они усаживались за Общий Стол и угощали его вкусной колбасой, консервами из ярких банок и фруктами. Колбасу и консервы Алеша ел с удовольствием, но на фрукты смотрел с подозрением и всегда от них отказывался.
Часто Мужики Нарушали Режим. Нарушая, они делались деловитыми и спешащими. Говорили: «Давай-давай! По-быстрому!» – звякали стеклом и сильно дышали. По палате разливался знакомый Алеше запах спиртного. Потом все начинали петь, но тихо пели недолго. Вскоре в палату с руганью прибегала Дежурная Смена. Утром Мужики были тихими и грустными и многие куда-то исчезали.
Но больше всех других Алеше нравился дед Акиньшин. С дедом он сдружился так, что и в перевязочную, и на все исследования Алешу можно было доставить только в сопровождении Акиньшина. Без деда он орал, кусался и брыкался так, что в конце концов уставшие сестры говорили: «Ну всё! Зовите этого мудака Акиньшина из одиннадцатой!»
Акиньшин знал много историй и сказок. Сидя у большого окна в холле отделения, Алеша услышал от него про деревянного мальчика с длинным носом, про Чипполино и про Страшилу с Железным Дровосеком.
За окном лил дождь. Осенний ветер срывал последние листы с больничных рябин и берез.
Дед говорил:
– Видишь: деревья были сначала маленькими и зелеными, как ты. Потом они подросли, листья у них потемнели и стали большими. Такими бывают взрослые и здоровые люди. А сейчас – осенью, листва с деревьев облетела, ветер клонит их до земли. Теперь они похожи на нас с тобой, больных и слабых.
Наступит зима. Деревья застынут от мороза, покроются белым. Некоторые могут даже подумать, что они умерли. Но это не так! Опять наступит весна, и деревья станут здоровыми и веселыми от солнышка и теплого ветра.
Так и мы: поболеем, поскрипим… Однажды нас даже могут принять за умерших… А мы – ррраз! – и выздоровеем!
Через три дня, выглянув в то же окно, Алеша увидел, что чем-то мощным и железным все деревья больничного палисадника были безжалостно выдернуты из земли. Стройные и веселые раньше, теперь деревья лежали жалкими и некрасивыми. В тех местах, где они врастали в землю своими корнями, теперь чернели ямы.
– Ты чего плачешь, Леха? – спросила добрая медсестра.
Потом она увидела изуродованный палисадник, вздохнула, погладила Алешу по голове и сказала:
– Ничего! Их, говорят, в другом месте теперь посадят.
Но сестре Саша не поверил. А спросить о вечно живых деревьях у деда Акиньшина было уже нельзя: за очередное Нарушение Режима деда выписали вместе с его частично удаленной опухолью спинного мозга.
Как сказал врач Липкин: «До лучших времен». Но что такое «лучшие времена», Алеша не знал и почему-то не верил, что они вообще бывают.
Anamnesis vitae