Не только апельсины

Неведомость моих потребностей меня пугает. Я не знаю, насколько они огромны или насколько они высоки, я знаю только, что они не находят удовлетворения. Чтобы определить длину окружности капли масла, можно использовать ликоподий, иначе говоря, споры плауна. Вот так я и поступлю. Разыщу бочку ликоподия, посыплю им мои потребности и узнаю, насколько они велики. Тогда, повстречав кого-то подходящего, я смогу показать этому человеку отчет об эксперименте: мол, вот, посмотри, с чем тебе придется иметь дело. Вот только потребности могут разрастись так, что я не смогу их измерить, могут мутировать или вообще исчезнуть. В одном я точно уверена: я не хочу чтобы меня предавали, но о таком ведь не говорят мимоходом в самом начале отношений. Люди редко используют слово «предательство», что сбивает меня с толку, – ведь есть много разновидностей неверности; но предательство, как ни крути, остается предательством. Под предательством я подразумеваю обещание быть на твоей стороне, а потом взять сторону другого.

Стоя на склоне холма, там, где он обрывается в карьер, можно увидеть дом, где некогда жила Мелани. В мой второй год после бегства в большой город я случайно встретила ее, она катила перед собой коляску. Если раньше она была безмятежна до состояния жвачного, то теперь превратилась практически в овощ. Я все смотрела на нее и недоумевала, как вообще у нас могло что-то быть, а ведь когда она в первый раз покинула меня, я думала, у меня заражение крови. Я не могла ее забыть. А вот она как будто все забыла. Мне хотелось встряхнуть ее, сорвать с себя всю одежду посреди улицы и заорать: «Помнишь это тело?» Время – великий омертвитель. Люди забывают, скучают, стареют, уходят. Она сказала, что не так уж и многое между нами произошло – с точки зрения истории. Но история – веревка с узлами, и лучшее, что можно сделать, восхищаться ею и, возможно, завязать еще пару узлов. История – это гамак, чтобы в нем качаться, игра, чтобы в нее играть. «Колыбель для кошки». Она сказала, те чувства мертвы, чувства, которые она когда-то ко мне питала. То, что мертво, обладает немалой притягательностью. То, что мертво, можно перелицовывать, переиначивать, перекрашивать. Оно не воспротивится. Тогда Мелани рассмеялась и сказала, что, вероятно, мы воспринимали случившееся очень по-разному… Она снова рассмеялась и сказала, что из того, как воспринимала я, получился бы хороший роман, а то, что помнит она, просто факты. Она сказала, что надеется, я не сохранила писем, – глупо цепляться за то, что не имеет смысла. Будто от писем и фотографий случившееся становилось реальнее, опаснее. А я ответила, что мне не нужны письма, чтобы помнить. Тут взгляд у нее расфокусировался, и она перевела разговор на погоду, ремонт тротуаров и на то, как взлетели цены на детское питание.

Она спросила, чем я занимаюсь, и мне ужасно хотелось сказать, что я приношу в жертву младенцев на вершине Пендел-Хилл или приторговываю белыми рабынями. Что угодно, лишь бы ее разозлить. Но, по ее меркам, она была счастлива. Они с мужем отказались от мяса, она снова беременна и так далее. Она даже начала переписываться с моей матерью. Они вместе работали в первой городской миссии для цветных. Моя мама извлекла из Военного буфета консервированные ананасы, поскольку думала, что как раз ими питаются цветные. А еще она собирала одеяла, чтобы они не мерзли. Когда в ее доме появился первый цветной пастор, она попыталась объяснить ему значимость соуса из петрушки. Позднее она узнала, что бо́льшую часть своей жизни он прожил в Халле. Мелани, которая все еще ждала своего миссионерского поста, справлялась как могла, но ей это было не по зубам. На протяжении кампании всем приходилось питаться окороком с ананасами, шарлоткой из ананасов, курицей в ананасовом соусе, ананасовыми кольцами, ананасами в желе. «В конце концов, – философски сказала моя мать, – апельсины ведь не единственный плод».

Пока я спускалась с холма, сгущались сумерки, снежинки липли к моему лицу. Я подумала про псину, и мне вдруг стало очень грустно: грустно из-за ее смерти, из-за моей смерти, из-за неизбежного умирания, которое приходит с переменами. Нет выбора, который не подразумевал бы утрату. Но псину похоронили в чистой земле, а то, что старалась похоронить я, вылезло назад: липкие страхи, опасные мысли и тени, которые я прятала подальше до более подходящих времен. Я больше не могла их прятать – всегда наступает день расплаты. Но не все темные места нуждаются в свете, и об этом следует помнить.

Когда я вошла в дом, мама сидела в наушниках и делала пометки на листке бумаги. Перед ней высился уже не радиоприемник, а настоящая радиостанция. Я тронула ее за плечо.

– Ты чуть до инфаркта меня не довела! – рявкнула она, щелкая тумблерами. – Не могу сейчас говорить, я на приеме.

– На приеме чего?

– Отчеты.