Не стать насекомым

Вернувшись, застал у Монолог Александра Ковригина. Он был учеником Капелько, другом минусинских художников (Бондина, Решетникова, Терентьева, Тимошкина, Соскова), был близок к театру «Рампа», абаканскому рок-движению; Ваньку Бурковского он не раз называл человеком талантливым и жалел его, видя, как Ванька стремительно гибнет…

Сейчас он убеждал пойти проститься с другом:

— Нехорошо так. Нужно посидеть у гроба, помолчать, рядом с ним побыть. Прощения попросить нужно. Пойдёмте, не толпой, конечно, человека по три — четыре.

Ребята снова стали говорить про Ванькину мать: она и раньше всех отваживала от сына, будто предчувствовала, что от приятелей нечего ждать хорошего, а теперь — тем более. Теперь их наверняка и считает главными виноватыми, что с Ванькой так…

— Теперь уже всё, — отвечал Ковригин. — Теперь надо прощать…

Вместе с ним пошли Лёша Полежаев и я. Было страшно. Пока ехал в автобусе из Минусинска, сидел среди ребят, скорбя о Ваньке, слушал девичьи рыданья, носил по Абакану поломанные Ванькины картинки, всё-таки по-настоящему не верилось, что его действительно нет. Немного напоминало это то ли фильм, то ли сон, а теперь… Теперь реальность должна была вот-вот подтвердиться.

От дома Лены Монолог до дома Ваньки совсем рядом — перейти улицу, миновать маленький скверик с неисправным наверняка с давних пор фонтанчиком в виде вазы, и вот двухэтажное деревянное зданьице, что строили в сибирских городах в 30-е годы. Что-то между особнячком и бараком. На первом этаже квартира…

Мать Вани встретила нас сурово; она не плакала, была какой-то окаменелой. Молча указала на комнату, где стоял гроб… Возле гроба — пожилые мужчины и женщины. Наверное, родственники. Мы подошли. Лёша Полежаев тут же зарыдал и выбежал в коридор. Ковригин перекрестился, поклонился мёртвому. Я почему-то почти спокойно, с неприятным себе любопытством рассматривал лежащего в гробу.

Лицо сорокалетнего мужчины, в морщинах, буграх; толстые при жизни губы превратились в узкие синеватые полоски. Волосы, как он любил, зачёсаны назад. Рот неправдоподобно сжат, будто челюсти насильно соединили, стянули. Тело длинное, огромное, жёлтые руки сложены на груди. На горле, словно её и не пытались закрасить, узкая, но жирная фиолетовая линия… Нет, и здесь, возле гроба не верилось, что Ванька умер. Казалось, сейчас, ещё секунда, другая, и он откроет глаза, сядет, тряхнёт головой, как наутро после пьянки; сейчас-сейчас разожмёт губы и улыбнётся своей ясной, детской улыбкой… Не верилось, что человек, несколько дней назад чего-то хотящий, злящийся, веселящийся, о чём-то просивший, что-то читавший, дышавший, вдруг как-то запросто… Вот лежит уже не он…

На обратно пути нас остановил милицейский патруль. Стали проверять документы, придираться, что мы нетрезвые. Назвали Лёшу девушкой, и он закричал, что, во-первых, он не девушка, а во-вторых, нельзя над людьми издеваться… Милиционеры готовы были запихнуть нас в «уазик». С трудом Ковригин сумел им объяснить, что случилось, и нас отпустили.

Потом снова сидели. Сначала в квартире у Лены, затем, ближе к ночи, во дворе. Пили, вспоминали. О том, какие Ванька писал статьи, какие иногда выдавал рассказики, какая была газета «Шиз гада», как много он знал, как работал в магазине изотерической литературы («на любой вопрос мог ответить!», «о любой книге рассказать!»), о картинах его говорили, о том, как он пытался жизнь сделать нескучной…

В половине одиннадцатого я поехал в Минусинск. Назавтра рано утром нужно было на дежурство в театр — на работу.

13

Вот прошло почти десять лет, как Ваньки нет на земле, не ходит он по Абакану, не будоражит людей своими акциями и проектами. Да и каким бы он был сегодня, в 2005 году, тридцатилетним, я себе не могу представить. Десять лет назад, в свои двадцать, он говорил, что его время прошло. Может быть, это действительно так.

Сегодня нам, тем, кто дружил с ним, уже за тридцать или около тридцати, многие давно не занимаются тем, что называется «творчество» — мы зарабатываем на пропитание, на одежду, на празднички, заботимся о своих семьях, а если и присутствует в наших жизнях живопись, литература или музыка, то это нынче или хобби, или средство подзаработать. А тогда всё было всерьёз. Выходя с гитарой на сцену казалось, что твоя песня что-то может изменить, беря в руки кисть, хотелось создать лучшую картину на свете, выводя на бумаге слова, была уверенность, что ты напишешь нечто необходимое людям, такое, чего ещё не писали. Таково было, наверное, и время — короткая, но яркая эпоха начала 90-х годов, и наш возраст — когда только вступаешь в жизнь, и многое в ней тебе не по душе, многое хочется изменить… Ваньке Бурковскому слишком многое было здесь не по душе, но сил что-то изменить ему не хватило. И он ушёл.