Коротко и сухо объяснил, что придется делать и каковы правила наблюдения.
Шварц брезгливо выслушал. Вполголоса сказал:
– Дуболом и антисемит. Ну и черт с ним.
– Что?! – поразился Алексей.
Напарник вежливо объяснил:
– Не обращайте внимания. Это я сам с собой. Привычка.
И стало ясно, что с агентом Шварцем действительно не соскучишься.
Наблюдение он, впрочем, вел безукоризненно. Встал сбоку от окна, в тени. Проделал в тюлевой занавеске дыры для окуляров. Головой не вертел, ни на что не отвлекался. Только всё время напевал довольно противным фальцетом, словно в комнате никого больше нет. Песни были тягучие, странной мелодики и совершенно непонятного содержания.
– Что это за язык? – спросил Романов, от нечего делать затеявший разборку и смазку «нагана».
– Древнееврейский. Я еврей, если вы не догадались, – язвительно ответил Шварц, не отрываясь от бинокля. – Кстати говоря, интересно это вам или нет, в прихожей зажегся свет. Вижу мужчину, надевающего котелок. Собирается выходить.
Алексей в десять секунд собрал револьвер, кинулся к двери.
– Ни на что не отвлекаться! Всех приходящих записывать.
Скатился по лестнице. Осторожно выглянул из парадной.
Гущин как раз выходил на улицу. Поднял воротник, слегка поежился (с неба побрызгивал дождик). Двинулся в сторону Таганской площади.
Романов ходил за ним до вечера. У Гущина произошло три встречи, все короткие: две с незнакомцами, третья – опять со Стаднисом. По психопластике было видно, что Гущин для всех троих старший. Значит, полковые командиры. Не то.
Вернулся Алексей в сумерках.
Напарник все так же сидел с биноклем у окна, мельком оглянулся, поморщился, ничего не сказал.
Рядом лежал листок. Романов заглянул:
– Откуда вы поняли, что почтальон настоящий, я предположить могу. Очевидно, он разносил почту и по другим квартирам. Но с чего вы взяли, что хромой был связным, да еще всегдашним?
– Вошел с газетой, вышел без, – буркнул Шварц. – В газете удобно маскировать шифровки. Поцеловал хозяйке руку, что-то коротко сказал и сразу ушел. Значит, не в первый раз.
– Кажется, с напарником мне повезло. – Романов улыбнулся и пропел запомнившуюся строфу из шварцевской песни: –
Шварц оглянулся еще раз, уже с интересом.
Констатировал:
– Не дуболом и, кажется, не антисемит. Давай, что ли, познакомимся? Я – Ося.
Под разговоры служба пошла веселей.
Иосиф Шварц раньше был студентом Московского технического училища. До семнадцатого года не воевал, потому что имел «белый билет».
– Зачем мне умирать за русского царя? Мы, евреи, от России и Романовых хорошего видели мало, а плохого много. Я был сионист. Думал, получу диплом и уеду в Палестину. Пускай русские живут как хотят, а нам, евреям, надо строить свое государство. Но после Февральской всё изменилось. Гляжу вокруг – нравится. Э, думаю, если больше нет черты оседлости и дискриминации, зачем уезжать? Где родился, там и пригодился.
– Поэтому ты пошел в армию?
– В армию я пошел из-за Миркина.
– Из-за кого?
– Ты не знаешь, кто такой Миркин? – поразился Шварц. – Я думал, все люди знают Миркина. Хотя, конечно, до недавнего времени «все люди» для меня означало «все евреи». Лев Миркин – председатель «Союза евреев-воинов». Гусар, заслужил на войне полный георгиевский бант, но до Февраля оставался вольнопером, потому что евреев в офицеры не производили. Зато в семнадцатом, когда запрет отменили, в несколько месяцев дослужился до ротмистра. Прошлой весной он выступал перед сионистской молодежью, убеждал не уезжать, говорил: наша родина – Россия, а родину в трудный час не бросают. Хорошо выступал. Ну, я выкинул «белый билет», закончил школу, попал на фронт. Но в окопах мне мозги быстро прочистили. Когда все вместе, рядом, и каждого в любой момент может убить или покалечить, быстро понимаешь, что это не важно, кто еврей, а кто нет. Важно, кто смелый, а кто трус, кому можно доверять, а кому нельзя.
Романов кивнул. Он знал, как это бывает. А потом рано или поздно встречаешь своего Орлова, и тот объясняет тебе, в чем правда – если ты к тому времени сам еще не понял.
– Я главное что́ уяснил? Миркин хоть и герой, но ошибается. Родина человека не Россия и не Израиль, а вся земля. И пока на всей земле не устроится хорошая жизнь, ни в России, ни в Израиле хорошей жизни тоже не будет. Это и есть главная на свете правда. Так я стал большевиком-интернационалистом, – важно закончил Шварц.
– Но все равно остался евреем. Песни поешь, антисемитов вычисляешь.