Не навреди ему

Просто делай, как они говорят. Делай все, чтобы выбраться отсюда. От этого зависит жизнь Зака.

Я добираюсь до конца лестницы и иду за Фахимом. Он держит меня за связанные запястья и ведет по длинному коридору. Пятнадцать шагов спустя он останавливается и стучит в какую-то дверь. Люди в масках стоят так близко, что я чувствую дыхание одного из них сквозь мешок у меня на затылке. Я слышу, как Фахим снова щелкает пальцами. Кто-то берет меня за запястья, чувствую прикосновение холодного металла и как с щелчком разрезают пластиковую ленту. В мои ладони снова начинает поступать кровь.

Со скрипом открывается дверь.

– Заходи, но не снимай мешок, пока я не скажу.

Я вслепую захожу в комнату, прижав руки к бокам. В воздухе стоит металлический запах, как в больнице. Слышу треск огня и какой-то шипящий звук.

– Сними мешок.

Медленно поднимаю руки и стаскиваю его с головы.

Я в спальне. Потолки в три раза выше моего роста, стены обшиты деревом, перед камином стоят два массивных кресла. Высокие окна задернуты длинными тяжелыми шторами.

Я стою у изножья кровати пациента.

Он примерно моего возраста и смертельно болен. У него болезненно-серая кожа, грудь вздымается и опускается в такт хриплому дыханию под кислородной маской – это и есть источник шипящего звука. Он молча смотрит на меня.

– Другой мой племянник, – говорит Фахим. – Двоюродный брат Ахмеда. Он объявлен в розыск. Если бы он переступил порог больницы, то после операции проснулся бы в наручниках.

Возле него стоит женщина и боязливо смотрит на меня. Ее лицо тоже скрыто балаклавой, но я вижу длинные черные волосы, которые падают ей за спину, и красивые темные глаза в прорезях маски.

– Это его медсестра, – говорит Фахим.

Он молча кивает мне и передает папку.

– Я вела записи, надеюсь, они помогут.

Она разговаривает со мной холодно, и я замечаю, что она держит пациента за руку, а на пальце у нее поблескивает большое бриллиантовое кольцо. Это, наверное, его жена.

– Садись, – говорит Фахим. – И читай.

Я сажусь в кресло, которое стоит ближе к огню, дрожа от холода – моя одежда промокла от дождя, – и открываю папку трясущимися руками.

Записи велись мелким неразборчивым почерком, но после стольких лет работы в медицине я привыкла и читаю так быстро, как только могу, понимая, что за мной наблюдают. Я делаю то, что умею лучше всего, и это придает мне приятной уверенности, я могу сосредоточиться на текущей задаче. Они дают пациенту по меньшей мере двенадцать разных лекарств, но этого не хватит, чтобы и дальше поддерживать в нем жизнь.

– Как долго он уже прикован к постели? – спрашиваю я медсестру.

– Девять месяцев, – отвечает она. – Ему не хватало воздуха, он терял координацию.

– Он падал в обмороки?

Она кивает, стоя возле его кровати.

– Здесь написано, что вы смогли сделать ангиограмму.

Она снова кивает и открывает дверцу маленького шкафа рядом с кроватью. Потом идет через комнату ко мне и отдает рентгеновский снимок.

Я держу его, освещая светом камина, и вижу, что все четыре главные коронарные артерии закрыты, но даже этого было бы недостаточно, чтобы он оказался настолько слаб.

– Ее делали давно?

– Прошлой весной.

Это означает, что ситуация значительно ухудшилась всего за один год. Я подхожу к его кровати и возвращаю снимок, заметив, что у нее на шее висит стетоскоп.

– Можно?

Она прослеживает направление моего взгляда и снимает с шеи стетоскоп. Пациент окидывает меня взглядом.

– Я могу послушать сердце? – спрашиваю я.

Он быстро моргает два раза.

– Это означает «да», – говорит она.

– Ему не хватает дыхания, чтобы говорить?

– Сегодня плохой день. Бывает лучше, бывает хуже.

Я вставляю стетоскоп себе в уши и слушаю грудную клетку пациента. Его сердце бьется слишком быстро для человека, который лежит в кровати. Такой сердечный ритм можно ожидать от того, кто только что пробежал марафон. Я прикладываю пальцы к его шее.

– Прошу прощения, у меня холодные руки, – говорю я с легкой улыбкой. Это мой обычный способ расслабить пациента, но он ничего не отвечает. Я слушаю его сердце в течение минуты, отключившись от тиканья часов на стене, дождя, барабанящего по стеклам, обжигающего взгляда Фахима. Я насчитываю сто тридцать ударов, не считая тех, что выбиваются из ритма.

– Состояние плохое. Операция нужна как можно скорее.

Фахим кладет мне руку на поясницу и увлекает за собой к камину. Я с бьющимся сердцем подхожу к одному из кресел и сажусь напротив него. В его глазах отражаются языки пламени.

– Ты можешь его спасти?

– Да, при наличии нужного оборудования и помощников.

Он смотрит на меня долгим взглядом, я замечаю на его лице вспышки гнева, проблески сомнений.

– Я не… стану повторять того, что сделала.

Он не отводит напряженного взгляда, и я против своей воли сжимаюсь в кресле.

– Почему я должен тебе доверять? – наконец спрашивает он.

– А почему я должна доверять вам? Вы можете взять и убить меня сразу после операции.