Не хлебом единым

– А теперь вспомним, как у Егорочкина все происходило… – заговорил опять он. – Впрочем, что вспоминать! Свежо предание! Никакого вкуса нет у Павла Степановича: с первого шагу раструбил о себе. Все «я», да «меня» – невоспитанный человек. Но, дурак ли? Ведь дураком, кажется, никак нельзя назвать Павла Степановича, а? Не зря же, не случайно он чиновник? Не бывает случайных чиновников, и это априори. Значит, не будь он уверен, наверняка уверен, что его покажут, ведь не трубил бы о себе, ведь не созывал бы гостей? Какая там годовщина! Нет, не созывал бы! Потихонечку бы там со своей Алевтинкой скушал бы, может быть, шоколадочку, да выпил бы настоечку сливовую домашнюю на брудершафт с царицей сердца своего. И это максимум! Так откуда взялась в нем уверенность, если мы уж сошлись с вами, что не дурак Павел Степанович? Откуда?

– Если вы считаете… – начал было я излагать уже и не помню точно какую мысль, наверняка что-то должное пойти в возражение.

– Вот! Вот-вот-вот-вот! – подхватил майор и аж затопал, почти заплясал на месте. – В самое вы угодили яблочко! Пришло самое время обратиться к отложенному нами «если», к Егорочкиному «если»! Итак, не мог быть Павел Степанович уверен, если бы не располагал он гарантией, если бы не имел он разговора постфактум, разговора закулисного, с лицом ответственным за репортаж. Не дурак Егорочкин, знал Егорочкин, что мало будет нос свой в объектив оператора водворить, знал, что нужно позаботиться еще и…

– Постойте, постойте, ну нельзя же так! – почти озлобившись, почти воскликнул я. – Ведь все это только одни фантазии и предположения. И только потому, что Павел Степанович на вас или на меня, положим, не похож, только потому, что не достало ему выдержки, вы, Тимофей Аркадиевич, готовы человека…

– Готов, но не способен, – прервал меня с улыбкой Тимофей Аркадиевич. Он весь так и слепил в этот момент добродушием. – За что вы отказали мне в уме? В совести? Во вкусе? – Продолжал он как бы с обидой, и понижая голос до полушепота. – Я вам здесь в интимной обстановке… самым дружеским, то есть, манером… о лице нам одинаково близком и одинаково дорогом… – Все лицо майора в этот момент смеялось. – О том, как он… Но, уверяю вас, никому кроме и никому дальше… Чисто из спортивного интереса. Встряхнул стариной, так сказать: измучившись бесплодным и сосущим подозрением, произвел расследование, надавил, как следует, на кого следует, и располагаю теперь покаянной.

– Кого, в чем?

– Того самого Васичкина, ответственного за репортаж лица. В том, что он имел конфиденциальный разговор, – разговор, с вытекающими, вы понимаете? – с неким Егорочкиным, городским чиновником, после того, как тот свою физиономию так удачливо…

Результат расследования Лобова, о котором я узнал из первых уст, никаким образом не повлиял на мое отношение к Павлу Степановичу. Я продолжаю понимать последнего. Но то, чего нельзя не отметить, так это профессиональной проницательности Тимофея Аркадиевича. Майор во многом меня угадал. Во многом, но все-таки не во всем, и не до конца. Я думаю, очутись я на Павла Степановича месте… Нет, я никак не мог очутиться на Павла Степановича месте, я думаю. Не та моя амбиция, как сказал Тимофей Аркадиевич. Как сказал и в чем круто ошибся! Нет во мне амбиции, одна мечта. И нет, нет – не мечта! Фантазия! Только фантазия, голая, и без всякой амбиции.

II

Я еще с детства фантазер необыкновенный. И все мои фантазии необратимо связаны с телевизором.

У бабушки и дедушки моих дом с множеством пристроек и все под одной крышей. В детстве я много времени на этой крыше проводил, к величайшему неудовольствию моего дедушки. Я тогда чрезвычайную проявлял воинственность. Не по отношению к дедушке, нет, дедушку я боялся, как огня. Тоже и в школе я сидел совершенной мышей. Я воевал в своих фантазиях. Фантазия, может быть, на высоте у меня работала лучше, вероятно, поэтому на дедушкиной крыше и происходили наиграндиознейшие мои тогдашние баталии. По-настоящему участник был всегда только один, это я, остальное дорисовывала фантазия. Это были самые различные войны и сражения, в зависимости от того, что накануне по телевизору показывали. От гладиаторских мятежей до междоусобиц в духе американских блокбастеров, что всего чаще. В живых почти всегда оставался только один, это был я. Изможденный и израненный я неизбежно оказывался в объятиях возлюбленной в финале. Почти всегда вакансию последней занимала Юленька, жившая от бабушкиного дома через два двора. Она о том, конечно, не могла догадываться.

В десятилетнем возрасте я записался на секцию футбола. С той поры и вплоть до совершеннолетия и даже немножко дальше, лет до девятнадцати, моя фантазия хоть и продолжала действовать широко, но строго по специальности. В эти девять лет я становился чемпионом мира, побеждал в Лиге Чемпионов, поднимал над головой Золотой мяч и проч., и проч. – в году по многу раз. Свидетельницей моих триумфов во все время и почти неизменно оставалась Таня Звонарева с 4-го дома, что на 14-м квартале, и даже после того, как вышла замуж.