Не измени себе

Пришлось сознаться старшему брату, что «каравелла» «сидит» на камне. К удивлению Бориса, Сашка к этому отнесся довольно спокойно.

—   Возвратилось бы здоровье, десять лодок построим…

Эти слова Борис не услышал, но по его лицу понял,

что тот сказал. И вообще, как ни подавлен был в эти дни Борис, жизнь брала свое. Он волей-неволей стал приспо­сабливаться к своему странному и мучительному состоянию. Движение губ, выражение глаз, нахмуренные брови или, наоборот, вскинутые вверх, надломленные в раздумье, жесты — за всем этим теперь Борис следил внимательно.

Старший брат на другой же день перевез лодку домой. На «каравеллу» грустно было смотреть.

—   Отремонтирую,— твердо сказал Сашка и улыбнул­ся.— Только поправься, Борька. И путешествие разрешу, и лодку подарю. Еще лучше сделаю.

А вечером того же дня, когда перевезли «каравеллу», к Дроздовым явился Пашка с корзиной в руках и молча сунул ее матери Бориса.

—   Это что такое? — мать в недоумении уставилась на Зыкова.

— Его рыба.— Пашка ткнул пальцем в дверь чуланчи­ка, где спал Борис.

—   Откуда у него рыба?

—   Ну… вместе поймали.

— А почему он сам не принес?

—   Всяко бывает.— Пашка усмехнулся.— Психанул ма­лость.

—   Что-то я не разберу…

Мать развязала корзину, открыла ее, ахнула:

—   Батюшки мои! Осетрина! Тут же целый пуд…

— Ровно половина рыбины.

—   Господи боже мой, да когда же это вы успели?

—   В тот день. Когда же еще…

—   А что ж Борька ничего не сказал?

—   Он скажет, дожидайся…

Мать с удивлением смотрела на Пашку. Она хорошо знала и его самого, и его семыо и чувствовала — чего-то парень не договаривает. Под осетриной оказались подле­щики и еще какая-то рыба. Осетрину мать положила на стол. Наклонилась, понюхала. Обнюхала и остальную ры­бу, лежавшую на дне корзины.

—          Присолены,— отметила как бы про себя.— По-хозяйски сделали…

—   Мама постаралась.

—   Она-то и послала тебя?

—   Не… Я сам. Вот ей-богу, сам я.

—   Мать присолила… Хорошая она у вас, душевная. Эх, не тот Варьке мужик достался… — и умолкла, поняв, что нехорошо корить отца при сыне.

Всем па их улице было известно, как горько жилось Варваре Зыковой. Она пришла в дом к Порфирию с ма­леньким узелком. Порфирия Зыкова, перед самой револю­цией «выбившегося в люди», Октябрь потряс основательно, по революция, в общем-то, кончилась для него вполне бла­гополучно. Хоть и жаден был Порфирий Иванович, однако

он нашел в себе силы тихо, мирно и не привлекая внима­ния ликвидировать богатую мастерскую. Правда, сам он по-прежнему тачал сапоги, а нанимать работников, как было прежде, уже не смел.

—    Знает мать, какая беда с Борисом приключилась?

Пашка снова кивнул и угрюмо уставился в пол. Вспом­нил, как горестно всплеснула мать руками, узнав, что Бо­рису и рыбешки от их улова не досталось. В тот день, не глядя матери в глаза, он заспешил в чулан, где хранилась рыба, и честно разделил пополам весь улов. И вот принес.

…Через три дня Борис стал улавливать какие-то звуки. Пока еще плохо, будто сквозь стену, но главное — слышал собственный голос.

Мать Бориса побежала к врачу. Тот пришел на дом, чем немало смутил всех. Врачам, посещающим больных ка дому, нужно, как они слышали, платить, а в доме Дроздо­вых не густо было с деньгами.

Но старый доктор разобиделся, когда ему намекнули, что нечем отблагодарить за визит.

—    Что это вы такое говорите, ей-богу! Раньше платили за визиты. Да оставим это.— Доктор отвел в сторону стар­шего брата.— Вот что, милок. Если у вас есть хоть малей­шая возможность съездить с братом в столицу, поезжайте. Сейчас у больного слух восстановится. Правда, может статься, и не полностью, но не в этом главная беда. Страш­ны повторные его потери. Совершенно необходима консуль­тация специалиста. А я что. Я, простите, мастер на все руки: и животы лечу, и глаза, и женские болезни…

—    А на что везти?

Доктор выразительно развел руками, вздохнул. Потом повернулся к Борису:

—    У вас, молодой человек, очень сильный, прямо-таки могучий организм. Будь он послабее, полной глухотой мог­ли бы обеспечить себя на всю жизнь… Да, так вот. Кла­няюсь вам.

Подхватив свой саквояж, врач заспешил к двери.

Мать метнулась к полке, схватила сверток и, смущаясь, сунула в руки доктору.

—    Это что такое? — удивился врач. Он зажал в ногах саквояж и, сосредоточенно посапывая, начал разворачи­вать бумагу.— Батюшки! Никак, осетрина?

— Присолена она, может, понравится? — смутилась мать.

Доктор поднял очки и пристально взглянул на нее. Мать совсем потерялась:

—   Это вам, доктор. Вам… Уж, пожалуйста, возь­мите.

—   Но откуда такое?

—   Борька наш выловил вместе с дружком своим. И, гордец, не взял почему-то. Принцип, вишь ты, у него… Борькин приятель сам принес его долю, а я, грешным де­лом, приберегла на черный день. Для вас как-никак ла­комство.

—   Что верно, то верно насчет лакомства.

Доктор долго рассматривал подарок матери, со всех сторон, а потом махнул рукой.

—   Семь бед — один ответ. Беру. Нет сил отказаться.