Не измени себе

—  Товарищ Глаголев, заместитель секретаря парт­кома завода, где работает Зыков, сообщил нам о выго­воре этому товарищу,— жест в сторону Зыкова,— за кле­вету. Выговор сняли, а суть Зыкова не изменилась. Так ведь, товарищ… Зыков?

Зал бурлил, все более накаляясь.

—  Вот это друг…

Слова эти принадлежали Протопоповой. Но не в сло­вах была суть. В выражении ее лица, в тоне, как она произнесла фразу, в ее руке, вытянутой в направлении Зыкова…

Поднялся Дроздов. Обратился к председателю.

—  Позвольте, Николай Афанасьевич. Всего два слова.

—  Конечно, конечно, Борис Андреевич. Прошу вас к микрофону.

Дроздов подвинулся к микрофону, оперся обеими ру­ками о стол и некоторое время не мог произнести ни слова. Но вот он поднял голову, глубоко и как-то тяжело вздохнул, а потом исподлобья посмотрел на своего «зак­лятого друга». Тот все еще стоял возле трибуны, будто его пригвоздили.

—  Товарищи! Мне сейчас мучительно трудно гово­рить… Да, Зыков — мой земляк. Больше того, мы вместе росли, вместе учились, работали на Урале… Пуд соли, может, и не съели, а полпуда уж точно. О том, что Па­вел завистлив и может продать, я знал с детства. Может быть, и сам я повинен в том, что черты эти стали свой­ством его характера. Слишком многое я прощал зем­ляку. Только теперь понимаю, что не имел права про­щать. Впрочем, это относится не только к одному мне. Довольно часто мы терпимо относимся к проступкам лю­дей, которые ради них же самих прощать нельзя, потому что безнаказанность, как правило, человека, некритич­ного к себе, развращает. Зыков всегда греб под себя, старался урвать. Что ж, таков характер, думал я. Но де­ло тут более топкое. Дело — в психологии. Собственни­чество — самая опасная отрыжка кулачества. Она вла­дела и моим другом с юных лет. А с годами это все в нем затвердело, заматерело. Но попробуй заметь, раскуси. Внешне все благополучно, пристойно. Ни сучка ни задо­ринки.

Последняя фраза вызвала оживление в зале, кто-то засмеялся. Но смех быстро угас — слишком серьезно бы­ло то, о чем говорил Дроздов.

—  И в то же время Зыков — превосходный специа­лист. У него поистине золотые руки. Он достиг завидного совершенства в скоростном резании металла. О нем мно­го писали, и писали заслуженно с точки зрения профес­сиональной. Словом, в труде Павел Порфирьевич Зыков настоящий ас. Вот и борются в этом человеке два начала. Собственничество, зависть, то есть все то, что можно от­нести к понятию кулацкой психологии, в современном ее понимании, и умение работать, и работать хорошо. И все это уживается в одном человеке.

Борис Андреевич перевел дух. Потом оторвал руки от стола, выпрямился, расправил плечи.

—  Я убежден, что Зыков ни разу в жизни не под­вергался вот такой сокрушительной критике. И этот раз­говор запомнится ему на всю жизнь. А ведь Зыков не стар, ему столько же лет, сколько и мне. Он много еще может сделать полезного, важного, если, конечно, пере­тряхнет себя самым решительным образом. Я хочу ве­рить, впрочем, даже верю, что случится второе. Было однажды, когда мы вместе поймали осетра, а он его заха­пал целиком. Но опомнился, устыдился и принес ровно половину. В нем победила совесть. Надеюсь, что и сейчас победит в нем человеческое.

Дроздов сел. Несколько секунд еще царила в зале тишина. И тишину вдруг — в который раз! — взорвали аплодисменты. Аплодировали энергично, дружно. А реак­ция Зыкова была для всех неожиданной. У него вдруг из глаз побежали слезы. Он их не стыдился, а может, нe замечал.

Встал профессор Резников. Суровый, сдержанный, но жесткость, которая угадывалась на его лице совсем не­давно, исчезла.

— Вот теперь, друзья мои, я уверенно говорю… Позвольте ваши аплодисменты считать за знак доброго согласия с призывом Бориса Андреевича Дроздова. Полагаю, мы его поняли и единогласно поддерживаем не в смысле христианского всепрощения, а из соображений социалистической гуманности. Мы верим, вернее, хотим верить, что все произойдет именно так, как надеется Борис Андреевич.

Грянул новый шквал аплодисментов.

Зыков, не вытирая слез, не поднимая головы, заторо­пился к выходу.

6

Если бы у Павла Зыкова спросили, что он видел и что чувствовал, когда покидал заводской клуб, где проходила защита диссертации Бориса Дроздова, он вряд ли сумел бы толково объяснить. Им овладел страх, почти ужас. Когда сопровождавшие его ученики, пораженные услышанным не менее, чем сам Зыков, начали пересказывать ему слова Дроздова и Резникова и намекнули, что он стоял на трибуне и плакал перед всем залом, он грубо оборвал их и еще грубее прогнал, о чем потом искренне пожалел. Надо было бы, конечно, сказать им, что Дроздова кто-то оклеветал, а он глупо попался на удочку подлым людям, начав подозревать в недостойных махинациях своего старого товарища.