Не был, не состоял, не привлекался

Слово Сарепта знали повсеместно. Когда-то немцы-колонисты стали растить в Сарепте горчицу. Сарептской горчицей сдабривали еду, еще она шла на горчичники. Позже я сам видел горчичник, на котором стоял тираж – 400 миллионов экземпляров. Такой мог присниться самому знаменитому автору. Когда немцев-колонистов выслали, сарептскую горчицу переименовали в русскую горчицу. В соответствии с национальной идеей.

Совсем недавно закончилась Сталинградская битва, и наш эшелон, один из первых, медленно полз по восстанавливаемым путям в южном направлении. В одном из товарных вагонов двигалась в освобожденные районы Ставрополья группа работников прокуратуры и других органов власти на местах. Восстанавливать советскую власть в освобожденных районах.

Не доезжая более ста километров до Сталинграда, начиналась зона разрухи. От станции Арчеда еще не восстановили водокачки. Март, первый весенний месяц, но поля заснежены. Эшелон остановился, и перед глазами возникла невероятная, какая-то циклопическая картина: огромное поле усеяно битой военной техникой. Множество танков, орудий, даже сбитый немецкий «Юнкерс» – транспортный самолет. Непонятно, как все это очутилось на одном поле.

Молодой офицер попутчик сбегал к этому «Юнкерсу» и по ребячливости притащил показать пробитый немецкий шлем, а в нем кусок замерзшего мозга.

Разные люди встречаются по пути. Молодой майор успел получить недавно введенные золотые погоны, полон надежд на дальнейшее восхождение по офицерской лестнице. Раненый и подлеченный солдат направляется на поправку домой. Он недоумевает, что не был убит… Эшелон стал на станции Бекетовка. Это уже вроде бы Сталинград. Стоит долго, и мы с товарищем решили сходить в областную прокуратуру. Она в Бекетовке. И разное видим по дороге. Удивляют уцелевшие большие кирпичные дома. Еще удивительнее ребятишки, играющие подле барака. Играют наперекор всему. Как они уцелели?

На заснеженной дороге раздавленный труп в немецкой шинели. Его не убирают, через него едут автомашины, трамбуют.

Конвоируют военнопленных. Один, идущий позади, отстает, и конвоир ударяет его сзади прикладом по голове. Звук удара, твердым по твердому. И двое пленных сразу подхватывают его подмышки, чтобы не упал.

В прокуратуре коллега угостил нас водой. Достал кувшин из канцелярского шкафа.

Эшелон потихоньку проехал город и остановился на станции Сарепта. Я спрыгнул из вагона и пошел к станции. Пересек платформу и шагнул в ту самую калитку, что была здесь и полтора десятка лет тому назад. Я вдруг узнал ее и почувствовал себя маленьким мальчиком. Я иду в поселок, в кулачке у меня зажата монетка, которую дала мама, чтобы я полакомился мороженым. Его продает мороженщик на главной улице, где по краям растут желтые акации… А мама смотрит в окно, как я осторожно пересекаю все двенадцать путей.

«Все сочинил» – может подумать иной скептик, но в том-то и дело, что все было именно так, хотя я не склонен к мистике.

Вспышка памяти, когда я шагнул в калитку, осветила давно забытое. Вот отец несет меня на руках в дом, где предстоит жить. Зима. У меня жар. В поезде я опрокинул стакан кипятка на ногу. Кожа вспузырилась. На станции Грязи меня отнесли в медицинский пункт. Там остригали пузыри кривыми ножницами, перевязывали, и было больно. В Сарепте, в доме, хозяевами которого были Долгополовы (странно, что я запомнил фамилию), я долго лежал в небольшой кроватке, деревянной. Мне было больно, когда перевязку делал фельдшер. Отцу посоветовали пригласить местного лекаря. Это был маленького роста мужчина с небольшой бородкой. Он говорил со мной тихим голосом, ласковым. Мазал обожженные места какой-то мазью гусиным перышком. Мне не было больно. Было хорошо. Про этого доброго человека я слышал, родители говорили, что раньше он служил в церкви.

Когда я был послушным, мне давали в кроватку берданку. Я с наслаждением щелкал затвором, целился, воображал охоту.

Потом все прошло, и настала Пасха. Неподалеку от дома по узкой канаве быстро текла вода. Через канаву была переброшена какая-то железная рама. Я с увлечением перебегал по ней через канаву и, наконец, свалился в холодную воду. Неподалеку по случаю праздника отдыхали взрослые. Они немедленно выудили меня, и я с ревом, сопровождаемый дружным смехом, побежал домой. Дома мама раздела меня, растерла водкой, укутала и уложила в постель. Напоила горячим чаем. Я успокоился и на всякий случай спросил: «Мама, я не умру?». Не умер и продолжал резвиться.

Летом хозяйская кобыла Машка родила жеребенка. За домом был лужок. Он казался мне большим. Через несколько дней я резвился на нем вместе с жеребенком. Мы друг друга понимали, и нам было весело. Правда, когда я попытался сесть верхом, он взбрыкнул и слегка поцарапал мне кожу на животе. Мама, укладывая меня спать, увидела ссадину и спросила: «Откуда это?» Я, конечно, молчал, как партизан на допросе.

Любопытно устроена память.

Быть может, правда, что в предсмертную минуту промелькнет вся прожитая жизнь?

Непохожие прокуроры