Не был, не состоял, не привлекался

Несмотря на сложное международное положение и скромный бюджет семьи, я не проявил предприимчивости, не искал себе работы. Родители кормили и не упрекали. Быть может, из-за национальной традиции, что учеба – это первейшее дело. Так что совесть моя дремала, и я пропускал лекции из-за шахмат, в которые играл неплохо, и баскетбола, в который играл плохо.

Настала весенняя экзаменационная сессия, и у меня появились самые натуральные головные боли в первой половине дня.

Ушлые ребята посоветовали мне попросить бюллетень в поликлинике, и я отправился туда в первый раз в жизни самостоятельно.

Врачом оказалась красивая молодая женщина. Ей были к лицу серьги с длинными подвесками. Она не признала меня больным. Я обиделся. Наверное, потому, что отказала красивая и молодая. Хотя я не имел понятия о ее существовании, когда ждал приема в коридоре.

Пришлось готовиться к очередному экзамену – гражданскому праву. По свойственной многим молодым студентам фанаберии мне больше нравилось уголовное право, гражданское же казалось скучным. И зря его называли юридическим сопроматом. Просто толстый и скучный том.

Приближался понедельник, день экзамена. В воскресенье с утра я зубрил, сидя у большого окна на улицу. Улица умеренно шумела, солнце ярко освещало ее, видна была каждая пылинка, надвигалась неминуемая духота. Голова болела, я примирился с этим. Все равно вечером станет свежо, головная боль пройдет, и я пойду на Тверской бульвар погулять. Пройдусь с товарищем от памятника Тимирязеву до памятника Пушкину, в кругах света от электрических фонарей будут попадаться знакомые лица, а завтра пойду сдавать гражданское право. Спокойно, без паники. На это я был способен и иногда об этом качестве не без самоуважения напоминал окружающим.

Неожиданно на улице заголосило, загремело радио. Обычно оно молчало, а включалось только по праздникам, да еще в дни выборов в Советы.

Я выглянул в окно и на другой стороне улицы увидел мужчину в бежевом коверкотовом макинтоше. Было тепло, но он надел эту модную и ценную тогда вещь, вероятно, по случаю воскресенья. Навсегда запомнил, что лицо его было поднято к высоко висевшему громкоговорителю, левая нога стояла на мостовой, а крепкий желтый ботинок правой ноги стоял на тротуарном бортике. Он стоял и внимательно слушал радио. И на улице все переменилось. Будто под лист бумаги, на котором рассыпаны железные опилки, поднесли магнит.

Я включил репродуктор. Говорил Молотов. Он сказал, что враг будет разбит. Победа будет за нами. Началась война. После речи Молотова передавали песню рурских шахтеров. Пел Эрнст Буш, певец-коммунист. И я надолго захлопнул толстый учебник гражданского права.

И побежал в институт. Там было много ребят, но не все знали, что началась война. Нэля и Роза услышали, что бомбили Киев, и заплакали. Там жили их родители и близкие. Роза еще не знала, что первая бомбежка для киевских евреев – пустяк. Бабий Яр был еще впереди.

Во дворе собрали митинг. Доцент Щукин выступил с пламенной речью. Что-то говорил о тройном ударе, о международной солидарности, о мировой революции. Остальные профессора и доценты глядели серьезно и сурово.

Ребята говорили, что у Щукина дома полные собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма и на любой странице подчеркнуты строчки. Он был доброжелательным преподавателем и студентам нравился. Одна студентка, вдвое моложе его, когда он вернулся с фронта в звании и с наградами, вышла за него замуж.

Потом писали заявления о вступлении в Красную Армию… Потом я с некоторыми товарищами пошел в соседний Леонтьевский переулок. Он тогда назывался улица Станиславского. Хотели посмотреть на немецкое посольство. Оказалось, что большое зеркальное стекло входной двери разбито. Как будто его разбил со зла немец-фашист, когда уезжал. К посольству подкатила открытая легковая машина, полная чемоданов и саквояжей из хорошей кожи.

Милиционер спокойно стоял на своем посту и был порядок.

Как-то утром, довольно рано, объявили воздушную тревогу. Я вышел во двор и примкнул к кучке людей. Иногда грохотали выстрелы. Кто-то соврал, что на Пресне что-то горит. Потом узнали, что тревога была учебной.

Разрывающиеся маленькие белые зонтики зенитных снарядов напоминали парашюты, и один мужчина сказал: «Теперь немец пойдет на Минск, потом на Смоленск, потом на Москву…». Ему никто не возразил, хотя это звучало странно. И его не задержали.

Город затемнили, и ночью он стал совсем непохожим, необычным. Отец в это время добирался из командировки. Из Тверской области в Москву. Связи не было, и мать беспокоилась.