Навстречу ветрам

Он с разбегу упал рядом с Лизой, голова его, может быть по воле случая, оказалась на ее коленях.

Ну, — спросила Лиза.

Игнат молчал. Он как-то сразу, притих, словно тепло ее тела отняло у него способность двигаться, говорить. Рядом плескалось море, легкий, почти прозрачный туман плыл от горизонта. И глаза Игната затуманились от ее близости. Лиза знала это, даже не глядя на него. Всегда вот так: шумит Игнат, смеется, балагурит, но стоит только Лизе обнять его, прижаться к нему — и он затихает. Раньше это нравилось ей, было приятно испытывать на нем силу любви: горячий, беспокойный, Игнат по ее желанию становился мышонком.

Ну, говори, — повторила Лиза.

Игнат продолжал молчать. Тогда она отодвинулась и сказала:

Какой-то ты, Игнат… Не знаю, как и сказать… Мягкий, что ли. — Она засмеялась. — Уж очень быстро ты раскисаешь…

Игнат привстал, провел рукой по глазам, будто отгоняя что-то. Ему показалось, что он уловил в ее голосе нотку презрения.

Раскисаю?

Лиза потрепала его за волосы и сказала мягче:

— Уже и обиделся… Эх ты, Бледнолицый…

«Нет, просто показалось, — думал Игнат. — Взбредет же такое в голову: презрение…»

Я получил письмо от Андрея, Лиза. Он через неделю приезжает в отпуск. С тем парнем, помнишь, его девушка лежала в госпитале.

Андр Юшка! — Лиза не хотела, чтобы Игнат видел ее бурную радость, но не в силах была сдержаться. — Чего ж ты сразу не сказал, Бледнолицый!

Игнат улыбнулся:

Он ведь не через час приезжает, а через неделю.

Все равно. Знаешь, Игнашка, у мамы есть две бутылки семилетнего портвейна. Думаешь, не выклянчу? Мы встретим великого иллюзиониста со всеми почестями.

Ты только смотри, не влюбись в этого парня, Никиту, — пошутил Игнат. — Он вроде красивый.

Бойся, чтобы я не влюбилась в Андр Юшку, — громко засмеялась Лиза.

На этот счет я спокоен, — ответил Игнат. — Андр Юшка — друг…

2

Андрей и Никита стояли у раскрытого окна, смотрели на мелькавшие мимо полустанки и разъезды, молчали. Вагон был почти пуст. Кроме них, в соседнем купе сидели два подвыпивших старых моряка. Были они в поношенных морских шинелях, в морских фуражках со снятыми крабами. Перед моряками стояла наполовину опорожненная бутылка, на разостланной газете лежали куски жареной рыбы. Друзья оживленно беседовали.

— Нет, ты не скажи, Федор Андреич, — говорил один. — Жена — это ж все-таки друг. Я вот тридцать пять годов со своей Анфисой прожил, а и теперь, как отлучусь на недельку, скучаю по старухе. Почему, как ты мыслишь? Да потому, что мы вроде как срослись с ней, вроде как одна душа у нас. А может, не только душа, а и кровь. Вот, к примеру, резал ты сейчас булку хлеба, и вдруг — чирк, полоснул себя ножом по пальцу. Мне от этого что? Ну, дам я тебе свой платок, чтоб, значит, ты перевязку сделал. И не поморщусь. А если Анфиса? Тут уж, брат, и мне будет больно. Потому что ей больно. Нет ты, брат, не скажи…

А я говорю — болячка! — упрямо доказывал второй собеседник. — Каждая жена — болячка. Вот тут! — Он хлопнул себя по шее. — Как чирий. Три десятка лет назад какая была моя Марья? Прихожу к ней в гости, еще женишком был, Марья моя — сплошная музыка. «Федечка, может, тебе наливочки? Федечка, может, мадеры? Ах, ах, я и забыла, у меня ж «зверобой» есть… Для тебя приготовила». В общем — философия. А теперь? «Федор, опять налакался? Черт старый, одним духом водочным в могилу меня вгонишь, анафема!..» — Моряк помолчал, потом протянул: — Дру-уг, нечего сказать.

Никита прыснул, толкнул локтем Андрея:

— Слышишь? Мотай на ус, может, пригодится.