Навстречу ветрам

Яков пошатнулся, закрыл глаза. Стало темно, эсэсовец и переводчица на миг исчезли, потом опять словно выплыли из тумана. Побелевшими губами Райтман прошептал:

Вася, поддержи меня.

Но Василий уже не мог поддержать своего друга. Два немца набросились на него, заломили назад руки, скрутили их проволокой. Он видел, как двое других сбили с ног Якова, схватили его за больную руку и потащили к дверям. Нечмирев успел крикнуть:

Держись, Яша!

…Потом все смешалось. Василий не мог понять: он сам находился в этой комнате или кто-то другой, близкий ему, на кого он не может смотреть без сострадания и… гордости. Близкого человека били шомполом по рукам, по животу, рассекли ему щеку и перебили нос, а человек твердо стоял на ногах, изредка сплевывая кровь. Василий шептал: «Держись, миллион чертей. Ты здесь — Россия! Держись!» Человек держался. Когда шомпол, рассекая воздух, опустился на позвоночник чуть ниже шеи, человек охнул, зашатался и начал медленно оседать на пол. Наверно, они повредили ему позвоночник, и он не мог больше стоять. Он падал. А за стеной кричал Яша. Дико, страшно. Яше совсем плохо с его рукой. Куда хуже, чем вот этому человеку. И Василий с укоризной прошептал: «Что же ты?.. Нельзя падать, надо стоять… До конца!» И человек выпрямился. Он посмотрел на девицу с крашеными ресницами, взглянул на эсэсовца. Девица была бледная, как стена, руки у нее дрожали, она перебирала тонкими пальцами край скатерти и старалась не смотреть на летчика: ей было страшно. Капитан улыбался, но Василий видел, как дергается у него под глазом и под тонкой кожей набухают и исчезают желваки. Нет, это не веселая улыбка! От этой улыбки немца, наверно, тошнило. И Нечмирев говорит близкому человеку: «Хорошо, ты настоящий парень. Продолжай…»

В это время человека бьют шомполом по голове, он падает, уже ничего не видя, не сознавая. Как черная кошка, в окно впрыгивает ночь, и свет повсюду гаснет. В горячий мозг вползает тишина, покой охватывает каждую клетку тела. Летчик улыбается: он рад, что близкий ему человек не подвел его. Это хорошо, миллион чертей, потому что каждый советский человек здесь — это Россия!

4

Они знали: кончится ночь — и кончится жизнь. На рассвете их выведут из штаба и у какой-нибудь балки или рощицы расстреляют. Надежды на бегство не было. Связанные руки, перебитые кости… Хватило бы только сил встать, когда придут палачи, и встретить смерть как положено. Хватило бы только сил до конца выдержать все, не упасть духом…

Они сидели в том же подвале, спинами опираясь друг о друга. Они не знали, сколько осталось до рассвета, сколько осталось жить. Время шло там, где свет и жизнь, а здесь была только ночь, последние часы или секунды жизни. О смерти нельзя было думать, но и невозможно было думать о чем-нибудь другом. Думалось: неужели это конец? Страшно уходить из жизни, когда тебе немногим больше двадцати лет и впереди могло бы быть еще много такого, чего ты не изведал, не узнал. Жизнь только начиналась, и жизнь уже кончалась.

Так мы и не увиделись, Абрам, салака ты моя дорогая! — тихо сказал Яков.

Ты о чем? — спросил Нечмирев.

Яков промолчал. Он говорил только сам с собой. Все, о чем он сейчас думал, это было только его, личное, никто ничего не должен знать. Никто, даже друг. Нельзя рассказать, как страшна смерть, нельзя показать, как холодно и тоскливо на душе. Какая нужна сила, чтобы осмыслить: скоро всему конец. Не останется ни чувств, ни желаний, не останется ничего, даже памяти о человеке. Хорошо умереть в бою, на глазах у товарищей. Чтобы все видели: жил хорошо и умер хорошо… А вот так…

Понимаешь, Вася, хоть бы кто-нибудь видел, кто-нибудь знал… Легче было бы.

Нечмирев вздрогнул, повернулся к товарищу.

Ты это что, Яша? — спросил он. — А фрицы? Они ведь будут видеть! Наши и так знают, что мы не станем трусить, трястись, как студень на блюде. А вот фрицы, миллион чертей, пусть смотрят. Это главное, Яша.

Главное?