Навстречу Нике

— Моя подруга, главврач спецполиклиники при Большом театре достала для тебя горящую путёвку в Дом отдыха «Макопсе». Дешёвую. На Кавказ! На Чёрное море! С двадцатого августа по четырнадцатое сентября. Завтра же надо доставать билет. Будешь плавать, отдыхать, ловить рыбу. Как с дядей Костей, помнишь?!

Поезд «Москва–Сочи» шел вдоль пляжей, кишащих людьми. У столба с надписью «Станция Макопсе» он остановился ровно на одну минуту. Ни станции, ни перрона не было.

Я сперва выбросил из тамбура папин фибровый чемодан, затем десантировался на прибрежную гальку собственной персоной.

Встал. Огляделся. Против моря, над галечным пляжем вдали нависал высокий обрыв берега, куда поднималась крутая двумаршевая лестница, сколоченная из досок. Над самой её вершиной можно было разглядеть фанерный щит с надписью «Дом отдыха ‘Макопсе’».

Стоял полдень. Раскалённая галька пляжа прожигала подошвы ботинок. Кроме меня с поезда никто не сошёл. Я брёл со своим чемоданом, утирая глаза от льющего со лба пота.

— Гад! Куда припёрся? Бейте его! Бейте!

Что–то сильно садануло под лопатку. Ошеломлённый, я приостановился.

И обнаружил себя среди лежбища абсолютно голых женщин. Они кидали в меня галькой, потрясали кулаками, грязно ругались, но ни одна из них почему–то не попыталась даже прикрыться. Это оказался так называемый «женский» пляж. Ничем не огороженный. Я не сообразил, что нужно было двигаться по другую сторону рельсов. Ничего не оставалось, кроме как кинуться напролом через железнодорожную насыпь к спасительной лестнице. Между тем, рубаха под правой лопаткой прилипала к телу.

Я уже одолел половину крутых ступенек, как услышал сзади низкий, грудной голос:

— Юноша, у вас кровь на спине.

Я обернулся и увидел поднимающуюся вслед голубоглазую бронзовую богиню с белоснежной чалмой из полотенца на голове, в белом купальном халате.

Я онемел. Замер.

Богиня прошествовала мимо, не держась за перила. Она вкушала истекающий соком персик, в другой руке несла зонтик и толстый том. Я успел прочесть название: Ю. Герман «Наши знакомые».

Бедная моя пионерская любовь Женя Кашинцева, с её промытыми керосином от вшей и гнид волосами! Она испарялась из моего сердца навсегда. По крайней мере, до тех пор, пока не пришёл черёд помянуть её в одной из предыдущих глав…

Было ощущение, что я впервые увидел женщину.

Подавленный этим космическим чудом, я безучастно взирал на сонного усатенького администратора, оформлявшего меня в какой–то третий корпус, вторую палату, на молоденькую санитарку, указавшую мне путь по тропинке мимо кипарисов к деревянному бараку, оказавшемуся именно третьим корпусом, на храпящих во второй палате на своих постелях двух мужиков. Над грязными тумбочками вился рой мух.

Я сел на единственную свободную кровать, опустил на пол чемодан.

«Зачем я не заговорил с ней? Даже не узнал, как зовут, не познакомился?»

Казалось удивительным, что я мог жить, не зная о такой красавице. На мой взгляд, ей могло быть и двадцать пять, и тридцать пять лет. Наверняка, она нежилась здесь не одна, а с мужем или с возлюбленным. А даже если одна, её должен был окружать такой же, как эти настырные мухи, рой ухажёров–поклонников. Мало того, раз это был дом отдыха актёров Большого театра, значит, она была актрисой! Судя по сильному, низкому голосу, скорее всего певицей – существом неземным.

Постучась в дверь палаты, вошла рослая девушка–санитарка с двумя чистыми полотенцами. Она передала их мне с указаниями:

— Масенькое для утирки, большое – для купания, пляжное.

Я поблагодарил её и спросил, указывая на спящих:

— Артисты?

— Це раненые с Отечественной войны, подкрепляют здоровье. Артисты живут в каменном корпусе, там же их столовая.

— А наша?

— В соседнем бараке. Как выйдете, слева, за умывальником.

— Понятно. Как тебя зовут?

— Ганка.

— Ганка, нельзя ли достать тряпку, вытереть с тех тумбочек, как–нибудь прогнать мух?

— Зараз! Возьму у завхоза липучую бумагу, затяну окно марлечкой. Гарно? А чего вы с палочкой? Ножка болит? Тоже раненый?

— Нет, Ганка. Извини, должен умыться, переодеться.

— Да я зараз! – она моментально смахнула в грязную тарелку объедки с тумбочек, собрала пустые бутылки, ободряюще сверкнула улыбкой и выскользнула за дверь.

Умывшись под прикрытым навесом уличным рукомойником, я переодел окровавленную рубашку, зашел в опустевшую столовую, где дебелая повариха накормила меня остатками исключительно невкусного обеда – перловым супом и так называемыми котлетами. На третье был подан компот с потонувшей осой.

Затем я обошел территорию. Она была невелика. Возле трёхэтажного каменного корпуса у кустов роз и олеандров стояли новенькие садовые скамейки. В стороне от посыпанных песком дорожек в тени больших акаций я обнаружил беседку со столом и несколькими плетёнными из соломы креслами. Отсюда хорошо была видна морская даль. Над самым столом висела лампочка. По вечерам здесь можно было бы предаваться творчеству.

За беседкой сонно шелестела кукуруза с вызревшими початками. За ней просвечивала бахча, пестреющая большими арбузами. В конце её виднелась хлипконогая вышка сторожа.