Навстречу Нике

Стыдно мне и перед молодым норвежцем, с явно презрительной улыбкой тоже кидающим куски хлеба неподалёку от нас.

Вся Россия сейчас такая. Вот где ты родилась. Вот куда ты попала.

Только завтра днём судно доплывёт до Москвы, до Северного речного порта. Оттуда рукой подать до нашего дома.

А сегодня ночью я проснулся в каюте от собственных слёз, от того, что снова сам, без всякой очевидной надобности уехал.

Ни за что бы не уехал, если бы не наш давний итальянский друг – дон Донато. Последние три года он проводил свой отпуск у нас в Москве. Молился, читал книги отца Александра Меня, совершал евхаристию в костёле и у нас дома.

Свободное время щедро дарил мне, ибо нам есть о чём поговорить. Пили приготовленный им чудесный кофе. Иногда запивали его стопочкой водки или же граппы, «для пищеварения», как любит говорить этот в высшей степени незаурядный человек. Высокий, серебряноголовый, чем–то похожий на средневекового рыцаря.

На этот раз он по приглашению какого–то философа–протоиерея, преподавателя духовной академии проводил отпуск в Питере, съездил оттуда на Соловки, в Великий Новгород, во Псков, дождался нашего возвращения из Турции, ухитрился заказать по телефону два билета на пятидневное путешествие по Волге, до Плёса и обратно. Чтобы доплыть до Астрахани, у него уже не оставалось времени.

Он давно мечтал увидеть эту реку. Честно скажу тебе, когда Донато позвонил из Питера и сообщил, что приезжает утром, сказал, чтобы я готовился к путешествию – «Башкортостан» отходит в три часа дня, я обрадовался. Не то чтобы сразу забыл о тебе и маме. Но вдруг вспомнилось, ударило в сердце – я не видел Волгу почти пятьдесят лет! Господь через Донато дарит мне встречу с юностью. Может быть, последнюю.

И вот сегодня ночью в каюте я плакал. Жуткое дело. Не мог остановить слёз. Боялся, что разбужу Донато. В конце концов, вышел в сырую тьму на палубу.

…Марина отпустила меня. Тем более, на работу ей нужно выходить через неделю. Ты же вообще ещё не знаешь, что такое расставанье. Хотя, забегая вперёд, отмечу к собственной радости, как потом выяснилось, ты несколько раз спрашивала: «Где папа?»

Плакал я не только потому, что, оказывается, жить без тебя не могу.

Очень верно кем–то сказано: «Ни в коем случае не возвращайтесь снова туда, где вы были счастливы».

Нельзя, конечно, считать, что я был особенно счастлив тогда, в начале пятидесятых годов двадцатого века. Что стряслось с нашей страной, я уже начал осознавать. Уже отбивался в школе от одноклассников–антисемитов, уже видел людей, работающих за колючей проволокой.

Но я был молод, здоров, если не считать хромоты. Без особого труда переплывал всю ширь Волги у Сталинграда. Уже упоминал, как попал в восстание казаков в станице Клетской, на полдня поневоле возглавил его, спас несколько жизней и сам спасся на самолёте «У-2»… (Всё, что ты прочтёшь об этом в «Здесь и теперь» – чистая правда.)

И при кровавых тиранах восходит солнце. Алмазно сверкает роса на утренней траве. Мир сам по себе всегда прекрасен. Особенно когда ты молод.

Да и сейчас он неплох. Я думал об этом каждое утро, когда одиноко плыл в Средиземном море.

Теперь, ночью на палубе плакал ещё и о том, что случилось с Волгой, со всей Россией, плакал об осквернённой памяти юности.

Все эти несколько дней путешествия Донато был в восторге от того, что видел. От мощи и ширины реки, от старинных церквей, соборов и монастырей, уцелевших в Угличе и Костроме. Со своей кинокамерой он присоединялся на пристанях к экскурсиям.

Я же оставался на судне.

35

Думаю, дону Донату никогда не понять в полной мере, чем стала эта река, надвое разрезавшая Россию с севера на юг, для меня, тогда одиннадцатилетнего мальчика, вдруг отброшенного войной, бомбёжками Москвы в Среднюю Азию, в Ташкент, вместе с мамой.

Да и ты навряд ли поймёшь. То, что произошло со мной, неповторимо, как неповторима жизнь каждого человека, если ему даётся дар Видеть, Слышать и Помнить. В таком случае ничья жизнь не бывает пустой. Но о Волге моей юности речь ещё впереди.

В один из первых дней войны мой отец, даже не предупредив маму, явился в военный комиссариат, чтобы записаться добровольцем на войну. Медкомиссия обнаружила у него грыжу. После операции он всё–таки был отправлен на фронт, но не военный, а трудовой – на лесоповал в Сибирь.

Поди, объясни Донато, что это такое. При всём своем знании русского – не поймёт. Боюсь, и ты тоже. Впрочем, я и сам никогда не был на лесоповале. Помню только, как в 1943 году, в Ташкенте, мама отмывала добравшегося к нам нашего папку, худющего, покрытого шрамами и кровоподтёками. Стригла, избавляла от вшей, откармливала супом из черепах, которых я ловил в арыке, протекавшим через наш двор, поросший чудесными тополями и шелковицами.