Перенестись из лунного пруда, из пятнадцати лет, сюда, на перевал, откуда далеко внизу видно заходящее солнце, ощутить ключевую прохладу и чистоту воздуха – чем не волшебство, подаренное красной кисточкой? Омытый в живой воде юности, соскакиваю с тележки. Сильный и молодой, как когда–то, иду на звук голосов, запах дымка.
За углом невзрачного одинокого домика с пристройкой и садом на самом краю дороги Махмуд помогает двум женщинам и старику выставлять пластиковые ящики с овощами и фруктами. Только что вымытыми. На всём блестят капли воды – на грудах помидор, яблок, инжире, грушах, кистях винограда. Даже на картофеле.
Махмуд оглядывается, делает жест, мол, подождите. Вижу мальчика, стоящего у железной жаровни на треноге, он что–то там переворачивает.
Перехожу шоссе, потихоньку взбираюсь к вершине холма. Отсюда становится видно, что дом родственников Махмуда является ещё и придорожным ресторанчиком с четырьмя столиками под выгоревшим тентом с коротенькой стойкой бара за ними.
Сверху странно наблюдать усталую от долгого пути звезду солнца, уплывающую к западу, туда, где предощущают вечер Стамбул, Афины, Рим… Жалею, что нет с собой фотоаппарата.
Вдруг приходит осознание: за годы жизни мне тоже дано было проделать этот путь: от Дальнего востока, от острова Шикотан, через Сибирь, Центральную Азию, всю Европу до Мадрида, до Испании. И от Северного полярного круга, от Воркуты, до Египта, до Асуана, лежащего почти на экваторе, тоже везде был. Получается, нахожусь сейчас на перекрестье всех своих путей…
Всю жизнь без гроша в кармане, а как–то так таинственно получалось, что я смог увидеть необъятную красоту мира.
Осеняет догадка: шоссе внизу – та самая древняя дорога, по которой из Иерусалима через перевалы шли апостолы по Малой Азии. Именно здесь они и проходили туда на запад, к Афинам, Риму, несли весть о самом невероятном событии в истории человечества. Христос не давал им никаких красных кисточек, не сулил сладкой жизни.
Разболелась нога. Усаживаюсь на выступ скалы, уткнув лицо в ладони.
…Что бы сказали они, прочтя мои книги? Что бы сказал Христос? Единственное, что могу сказать в свое оправдание, – я был искренен, старался не врать.
Снизу доносятся крики. Это мальчик и Махмуд зовут отведать зажаренной на углях баранины.
Ничего невозможно с собой взять. Ни этого вечера в горах, ни падающей на запад звезды солнца, ни ласкового прикосновения руки бабушки, предлагающей выпить после баранины крепкого чая из суженного в талии стаканчика с золотистым ободком.
Всё останется в памяти или, в лучшем случае, на этих страницах.
Все, что ни есть, даётся во временное пользование. Когда–нибудь в моей московской квартире будут жить другие люди, пока она вообще сохранится; как дым, развеются с подоконников любимые растения, фотографии со стен, книги с оставленными мне автографами Пастернака, Шкловского, Чуковского, Александра Меня… Вряд ли тебе, твоим детям и внукам всё это удастся сохранить, да и будет ли это добро иметь для них значение? Не говоря уже о моих бумагах – неопубликованных рукописях, сотнях набросков.
С помощью Махмуда и доброй лошадки Муслюм я успел спуститься с гор ещё до того, как ты уснула. Привёз тебе в подарок роскошную кисть розового винограда без косточек, а маме Марине – пакет любимых ею плодов инжира, называемого в Библии смоквой. Всё та же бабушка передала эти гостинцы. Наверняка уже зная что–то от Махмуда о тебе и маме.
Только это бескорыстье, эту любовь, наверное, и можно сохранить в благодарной душе, навсегда унести с собой за край жизни.
Мама переволновалась из–за моего отсутствия. Сидит сейчас на терраске, читает при свете лампы взятую из Москвы Библию. А я, накормив виноградом, усыпляю тебя с помощью всякого рода фантастических историй. Виноградная кисть благоухает в пластиковой миске рядом на тумбочке. Ты крепко держишь меня за палец, кажется, уже спишь. Но едва я пытаюсь освободить руку – просыпаешься, требуешь: «Ещё сказочку», крепче ухватываешься за палец. Единственную опору в мире надвигающегося сна.
Фантазия моя иссякла. Удобнее примостясь на краю постели, убаюкиваю тебя, тихо напеваю: «Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни…»
И одновременно… Наверное, начало ноября. В стылом сумраке кружат белые мухи. Движемся по чавкающей грязью дороге от кирпичного флигеля детдомовских спален к такому же облезлому, обгрызенному временем флигелю столовой. Там же находится и квартирка моего провожатого – знаменитого Семена Калабалина, бывшего уголовника, героя книги Макаренко «Педагогическая поэма», бывшего командира ложного партизанского отряда, созданного фашистами для уничтожения подлинных партизан. Разоблачённого и расстрелянного гестапо. Чудом выживший, волочащий ногу. После войны он добровольно взял на себя тягчайший крест: выпросил в Министерстве просвещения самый захудалый детский дом, расположенный в разрушенном имении. И вот пригласил меня выступить со стихами и весёлыми рассказами перед детьми.