Навстречу Нике

И уходит за покупками. То, что утром и вечером предлагают за шведским столом, не очень–то годится грудному ребенку.

Лежим, старый и малый, оба по–своему беспомощные. И мне опять вспоминается зимняя Москва начала тридцатых годов. На этот раз ранние сумерки, Сретенский бульвар, я в компании таких же четырёх или пяти малышей, тесной группкой топающих в валенках от скамейки к скамейке за одетой в хлипкое пальтецо и шапочку с суконными наушниками форменной Бабой–ягой. Её зовут Матильда Генриховна. Она – бонна. Три раза в неделю гуляет с нами по этому бульвару и учит немецкому языку.

Дойдя до очередной скамейки, она счищает с неё снег вынутым из ридикюля специальным веничком, усаживает нас рядом с собой и заставляет повторять сначала хором, а потом и порознь нечто омерзительное. Например:

«Тынте, фейдер унд папиер
Хат хир хейдер пиониер.
Бух унд хефт унд тынтенфасс
Ин дер шуле браухт ист дас.»

Или:

«Морген, морген, нур нихт хойте –
Заген аллен фаулен лёйте.»

Мы ненавидим дрожащую от холода старуху. Ненавидим немецкий язык, прописные истины, надоевший бульвар с его редкими фонарями. Наконец, Матильда Генриховна извлекает из ридикюля очки, часики. Начинается сложный процесс вглядывания.

— Зибен! – объявляет она. – Цурюк!

То есть, семь часов, конец. Конец этому мучительству! Она разводит нас по домам, передаёт в руки пришедших с работы родителей. Мама всегда предлагает ей раздеться, выпить чаю, поужинать. Но, сколько помню, Матильда Генриховна отказывается, уходит.

Куда? Бабу–ягу становилось жалко…

Почему в моей памяти сохранилась Матильда Генриховна? Почему, глядя на тебя, я уверен, что должен написать о ней. Чтобы и ты знала, помнила. И все те, кто прочтёт эту книгу.

22

Рассказывая о вчерашнем посещении Родоса, я упомянул про то, как невзначай удалось позвонить в Москву, побеседовать с Толей, заехавшем к нам домой полить цветы. Я нарочно скрыл его ужасное сообщение о смерти моего тёзки Володи Л., давнего друга, оформителя моих книг. Это его картина – исполненное тушью каллиграфическое изображение слова «СЛОВО» на еврейском языке висит под стеклом в большой раме у нас дома.

Жена Володи позвонила, плача, как раз в тот момент, когда Толя начал поливать цветы. Среди ночи Володя проснулся, пожаловался, что странно давит за ушами. Жена поднялась, чтобы принести таблетку от давления, а когда вернулась к постели, Володя лежал бездыханен.

Он был значительно моложе меня. Всегда элегантно, со вкусом одевался, как истинный художник. Со вчерашнего дня я инстинктивно отгонял мысли о Володе.

Ты вернулась из бассейна, переоделась и, опять уходя с мамой, на этот раз к сараю соседнего отеля, где живёт знакомая лошадка и прыгают в клетке кролики, гладишь меня по виску, говоришь:

— Вставай, не спи. Хорошо пиши книжку.

Уходишь, ничего не зная о том, что людям свойственно умирать. И лошадке. И кроликам. Ученые говорят, даже звёзды умирают. Только им, наверное, это не больно. Хотя, кто знает…

Володя был некрещёным, неверующим, а поступал, как истинный христианин. Ни разу не слышал от него назиданий. Никого никогда не осуждал. Почему–то пришло же ему в голову изобразить мне в подарок библейское «Слово». То самое, которое было Вначале.

В те годы, когда я дружил с отцом Александром Менем, Володя сочувственно справлялся о нём, как–то чуть не пересёкся с ним у меня дома, помню, промолвил: «Не повезло».

Не повезло.

Позже в тот вечер, я разделил надвое и подарил Володе половину привезённого мною из Ашхабада редкого листового кактуса, который цвёл там нежнейшими ароматными цветами и давал очень вкусные плоды. Этот кактус у Володи прижился, цветёт и плодоносит. А та половинка, что осталась у нас мельчает, ни разу не дала ни одного бутона.

Вера Николаевна – знакомая специалистка из Ботанического сада сказала: «Вы его ослабили. Не надо было делить».

23

Вернувшись с прогулки, ты сразу же кидаешься ко мне, сообщаешь потрясшую тебя новость:

— Лошадка умеет чи–хать!

Оказывается лошадь Муслюм пила из поднесённого мамой ведёрка с водой и вдруг чихнула, обдав колено Марины брызгами слюны. Во извинение столь неучтивого поступка возчик запряг Муслюм в тележку с навесом от солнца, надел уздечку с кисточками и бубенчиками, лихо прокатил вас до пляжа и обратно. На прощанье отвязал с упряжи самую пышную шерстяную кисточку, подарил.

Однако сколь же странны бывают повороты жизни!

Появление красной кисточки, положенной тобою на мою ладонь, рывком вышибло меня из опостылевшего полудохлого состояния. Я буквально подскочил с раскладушки.

Эта самая кисточка – копия той, что до недавнего времени висела у нас в Москве над дверью, ведущей в твою комнату.

Между прочим, когда я привёз тебя из роддома, я часто покачивал этим ярким предметом перед твоими глазами. Ты следила за ним, улыбалась, потом тянула к нему ручки.

А теперь подивись вместе со мною одной истории.