Навсегда(Роман)

— Пустяки, стоит ли говорить о всякой мелочи, — великодушно отмахнулся Валигура и, широким жестом указывая на выход из землянки, добавил — Ужин подан. Прошу вас…

Пока Аляна со Степаном доедали из одного котелка кашу, в лесу стемнело. Степан вычистил и вымыл котелок. Они отошли в сторонку под деревья, подальше от людей. Степан бросил на землю шинель, и они сели, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты чего? — спросил Степан, заметив, что Аляна улыбается.

— Валигуру твоего вспомнила.

— Такого друга у меня никогда не было, — сказал Степан. — Вот он разные подарки невероятные тебе придумывает, шутит, а думаешь, это трепотня? Ничего подобного! Он бы все отдал, если бы у него было… Он как-то мне поверил и вот верит, хоть ты тресни! Другой раз сам себе уже не веришь, думаешь: всё! Не могу больше! А он, проклятый, даже и не усомнится в тебе. И поневоле делаешь такое, чего без него бы, наверное, не смог…

Они замолчали. Аляна поежилась от ночного холода, сухого и крепкого, какой бывает перед первыми заморозками. Степан вытащил край шинели, на которой они сидели, и натянул ей на плечи. Сидеть стало неудобно, и они прилегли рядом на мягкой подушке сухого мха, глядя вверх на чистое небо.

— Это мы? — спросила Аляна, здоровой рукой прижимая к себе плечо мужа. — Правда? Это мы…. Но как же могло быть, что нас не было? Как могло быть, что мы бродили где-то отдельно? Ты можешь это понять?

— Нет, — серьезно ответил Степан. — Не могу.

Потом она вдруг живо спросила:

— А хочешь, я тебе покажу одно чудо? — И, осторожно поддержав здоровой рукой больную, поднесла ее близко к лицу Степана.

— Видишь?

На фоне звездного неба Степан неясно увидел темную, беспомощно согнутую кисть.

— Сейчас начинается, — сказала Аляна. — Вот рука, никуда не годная, она не может никого погладить, не может даже взять щепотку соли или застегнуть пуговку. Так? И вот, внимание, начинается чудо…

Степан увидел, как шевельнулся мизинец, за ним дернулся и слегка разжался четвертый палец, потом указательный. Пальцы, вздрагивая, распрямились до половины, потом сжались и опять немножко распрямились.

— Видал? — с торжеством сказала Аляна. — Мизинец-то уже третьего дня начал оживать, да я молчала, все боялась поверить.

Степан потянулся и несколько раз осторожно поцеловал пальцы.

— Да, — сказала Аляна, — они заслужили. Знаешь, как они старались двигаться, и ничего у них не получалось, и больно было, по правде сказать. А смотри, добились своего!

Она опустила руку, и они еще полежали молча, глядя в темное небо, щедро усыпанное звездами.

Аляна с нежностью вспомнила детскую новогоднюю открытку, где был нарисован домик, окруженный елочками, утонувшими в снегу, и темно-синее небо, все усеянное блестками звезд. Вспомнила, как эта сказочная картинка постепенно тускнела на стене в отцовской мастерской.

Между черных ветвей сосен звезды мерцали, разгораясь все ярче, будто дыша пульсировали, наливаясь светом.

— А знаешь, когда я была маленькой, — снова заговорила Аляна, — я была маленькая королева, не смейся…

— Да разве я смеюсь?

Она и сама знала, что он не смеется, что сейчас ему важно и интересно все, что она может сказать о себе.

— Да… Стоило мне придумать какое-нибудь смешное словечко, и все люди на свете смеялись и восхищались… Когда я заболевала, все люди горевали, пугались, жалели меня, поили с ложечки. Людей на свете было двое: отец и мама, но больше мне и не требовалось. Я лежала за теплой печкой в постельке, выздоравливая, и папа читал мне сказки про то, как прилетали братья-лебеди к маленькой королеве, у которой руки были обожжены крапивой. Я была маленькая белокурая королева. Ей по ноге пришелся башмачок, и вот теперь она отдыхает в своем дворце… Я, конечно, не знала, что во дворцах не спят за печкой и королевам не шьют одеяла из ситцевых разноцветных лоскутиков, но мне до этого не было дела… Мне хотелось только, чтоб все меня любили, восхищались мной, говорили: какая она добрая и милая, эта маленькая!..

Потом я немножко подросла. Отец брал меня с собой в мастерскую, и я стала им гордиться. У нас был велосипед, и мы проезжали на нем по городу, когда другие шли пешком. И в мастерскую все время люди приносили испорченные грязные вещи: примусы, самовары, велосипеды, граммофоны, дырявые чайники, а когда через день или два они приходили снова, самовар блестел, вода из чайника не выливалась и плавно кружился диск починенного граммофона, — все это умел только мой отец!