Навсегда(Роман)

Юргис молча подошел и стал помогать Аляне раздевать лежащего человека. Под пиджаком оказалась грязная фланелевая рубашка, расползающаяся от ветхости. Когда они стащили и ее, то увидели голое, острое, как у худого подростка, плечо. Узкая повязка не прикрывала длинной багровой полосы. Рана была такая, будто человека полоснули чем-то широким и тупым — вероятно, штыком. Врач назвал бы ее опасно запущенной, а непривычному глазу она казалась просто смертельной.

Налив на носовой платок водки, Аляна промыла рану и вокруг нее. Платок стал совсем черным, она бросила его в сторону и, кое-как перевязав плечо другим, чистым, снова прикрыла раненого пиджаком, — он дрожал от холода.

Сквозь дым, наполнивший комнату, едва пробивался слабый свет лампочки. Аляна присела на пол у печки и понемногу стала подкладывать в топку щепки, чтобы прогреть застывший дымоход.

Юргис, кашляя и протирая слезящиеся глаза, сел рядом с ней.

— Мне до света надо лошадь хозяину вернуть, — сказал он.

— Я знаю, — кивнула Аляна. — Конечно, отведи лошадь.

— Не нравится мне это — тебя тут одну оставлять, — сказал Юргис.

— Мне теперь все равно, — безразлично сказала Аляна.

— Я мешок картошки прихватил. Если бы нас остановили, сказали бы, что в деревню за картошкой ездили. А тебе она теперь пригодится. Я оставлю…

— Ладно, — сказала Аляна. — Вот, кажется, стало немножко в трубу тянуть.

— Прогревается дымоход… До того мне противно, что ты остаешься одна с этим раненым. Ну, если уж он помрет, ты сразу уходи. Иди прямо на север, тут километров двенадцать до шоссе.

— Ладно.

— Вон там соль в горшке на полке… Я через день-два приду, что-нибудь придумаем. Кто его знал, что так получится.

— Ладно, ты поезжай, не задерживайся.

Оставшись одна, Аляна долго смотрела Юргису вслед, потом вернулась в дом, закрыла на щеколду дверь и подумала: «Вот и все, теперь некуда идти, не на что надеяться… И зачем я заперла дверь? Разве это мой дом, что я запираюсь?»

В комнате потеплело. После ночи в лесу здесь могло бы быть даже уютно. Она слушала бы его знакомое, родное дыхание, согревала бы его своим теплом, обмыла, переодела бы в сухое, чистое…

Сама того не замечая, Аляна стала приготовлять все так, как делала бы это для Степана. Она поставила на огонь два больших горшка с водой, засучила рукава, вынула полотенце и мыло. Когда вода нагрелась, она, постояв минуту в нерешительности, закусила губу и быстро стащила с человека всю его жалкую одежду. Белье она сразу же утопила в кипящей воде, а пиджак положила в самое жаркое место печи. Потом постелила посреди комнаты солому и дотащила до нее человека, который только слабо моргал, хотя, кажется, был в сознании. Намыливая его и смывая грязную пену горячей водой, Аляна брезгливо отворачивалась.

Потом она вытерла его полотенцем, вытащила из узла голубую с белым воротничком спортивную фуфайку, которую ей подарил Степан, когда она училась играть в волейбол. Фуфайка была очень мала, но хорошо растягивалась, и ей удалось натянуть ее на раненого, который теперь уже старался помогать ей, чуть-чуть приподнимал руки и пригнул голову, когда она продевала через нее ворот.

Уложив его на прежнее место, к печке, Аляна снова поднесла ему к губам бутылку с молоком.

— Ну, давай, давай пей! — нетерпеливо и повелительно сказала она, точно он капризничал и не слушался.

Раненый долго старался поймать губами горлышко и с трудом сделал первый глоток, после которого так и присосался к бутылке и пил, пил не отрываясь, со все возрастающей жадностью. А когда Аляна отняла у него бутылку, он сделал ребячески беспомощное движение, стараясь снова поймать ее губами.

Через минуту Аляна увидела, что он спит, по-прежнему быстро и неглубоко дыша.

Теперь, когда она сделала для него все, что было возможно, новая волна раздражения против этого чужого человека, свалившегося ей на руки, охватила ее. Он лежал укрытый ее полушубком, в ее чистенькой фуфайке, туго обтягивающей костлявое тело и худые длинные руки. Ему было неплохо сейчас, он был сыт, вымыт и спал в тепле. Ей незачем было жалеть его сейчас, и обида на то, что ее так ужасно обманули, с новой силой поднималась в ней.

Глава двадцать шестая

По ночам Аляна топила печь, варила похлебку из картошки с маленькими кусочками сала и заваривала сушеный липовый цвет, которого много было рассыпано по кухонной полке.

Первые дни она с трудом будила раненого, чтобы покормить. Потом он стал просыпаться от запаха пищи и, слабо причмокивая сухими губами, терпеливо и жадно ждал, следя за руками Аляны, помешивающей в горшке похлебку. А доев последнюю ложку, засыпал с такой быстротой, точно его оглушали дубинкой.

Днем печь никогда не топилась, чтобы не было видно дыма. Аляна уходила в лес, рубила на дрова не очень толстые елки и сосенки и, прижимая к груди большой глиняный горшок, таскала из проруби воду.

Целыми часами она терпеливо забивала мхом в стенах щели, из которых так несло холодом, точно снаружи кто-то назло с силой вдувал в каждую дырочку ледяную струю.