Навсегда отболевшее (СИ)

Ирина вскидывается раздраженно-резко — рыжие пряди взметаются огненным вихрем. А в темной заводи льдисто-карих — ничего, кроме вскипевшего вдруг холодного недовольства.

— Знаешь что, Сережа? — чеканит начальственно-строго; слова на пол осыпаются ледяной крошкой. — Мне надоело! Мне надоело срываться по каждому звонку и гадать, что там опять случилось у майора Глухарева и как мне его вытащить из очередной истории! У меня, знаешь ли, тоже есть право на отдых и свои планы есть тоже! И знаете что, майор Глухарев? Вам давно уже пора повзрослеть и научиться отвечать за собственные поступки! А вытаскивать вас из всяких историй, в которые вы попадаете исключительно из-за своей дури, я не собираюсь, уж извините. Свободен! — обдает ядовитым кипящим раздражением.

Глухарев оглушенный вываливается из кабинета — в голове все еще эхом грозовые раскаты; в грудной клетке — черная дыра, выбитая каменным равнодушием и арктическим холодом.

Еще совсем недавно он обещал себе сделать все, чтобы все исправить, чтобы вернуть Ирку, чтобы...

Исправлять и возвращать оказалось нечего.

Черная дыра в груди заполняется выжигающей болью.

"Начальнику ОМВД Пятницкий..."

Перед глазами битыми пикселями — смеющееся Иркино лицо в коридоре отдела, нахально улыбающаяся рожа смазливого опера Ткачева и пластиковые стаканчики с горячим кофе в руках.

"... Зиминой Ирине Сергеевне..."

Смазанное прикосновение губ к чужой щеке на прощание; мимоходом услышанное "Да, Паш, скоро буду" в телефонную трубку; одинокая роза в вазе на начальственном столе; а больше всего — улыбки, улыбки ее, незнакомо тихие, мягкие, счастливые — ему она никогда не улыбалась так.

Она не была счастлива с ним?

Контрольные десять шагов до знакомого кабинета. Рывком толкнуть створку. Пытаться дышать.

И гребаным дежавю:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

========== P.S. Солнечное ==========

А когда май рассеется легкой сиреневой дымкой, растворится в утренних теплых туманах, догорит золотом ранних рассветов, все окончательно будет хорошо.

Будет забавно-сонное лицо Ткачева, только вернувшегося после ночного дежурства и уплетающего заботливо приготовленный завтрак; будут почти семейные вылазки вечером в парк, где Паша будет учить Сашку кататься на велосипеде и покупать ей небольшие простенькие букетики у уличных продавщиц; будет совместная суета на кухне с приготовлением ужина под льющуюся из магнитофона музыку и неизменные шутки; будут сумасбродно-горячие ночи и обыденно-серые тяжелые будни…

Будет традиционный уже ароматный кофе в пластиковых стаканчиках; его широкая футболка на трогательно-тонких плечах; изученные черты в ворохе карандашных набросков, начерканых во время утренних совещаний, и еще много, очень много всего.

И самое главное будет тоже — неловкое, светлое, искреннее и долгожданное счастье.

И когда тихим солнечным вечером они столкнутся с Глухаревым в огромном и шумном торговом центре, у нее в груди не дрогнет абсолютное ничего. Только вежливая улыбка просквозит давно забытым мягким теплом — данью непростого, тяжелого общего прошлого.

— Как ты, Сереж?

— Спасибо, в порядке.

Только в каком-то обратном.

Сглотнет болезненно-невысказанные фразы и подступившую горечь, запутается взглядом в сильнее прежнего пылающих рыжих завитках, но не выдаст что-нибудь банальное вроде "мне очень жаль" или "надеюсь ты тоже" — какой в этом смысл?

Все равно уже поздно.

У них всегда все было не вовремя — то слишком рано, то слишком поздно. И сама их любовь наверное оказалась тоже не вовремя — может и к лучшему?

Ира уйдет не оглянувшись в обнимку со своим настоящим — сияющая, спокойная, неуловимо-легкая и чужая. А он дождется на парковке свою нынешнюю — не такую красивую, жесткую, умную, солнечную — и почти убедит себя, что у него тоже все хорошо.

Окончательно останется позади невыразимо-больной февраль, тяжелый изматывающий март и тревожный горький апрель — останется только сладостное освобождение на уровне подреберья. Ведь Сергей для Ирины теперь — всего лишь отболевшее прошлое.

Навсегда отболевшее.