У Глухарева настроение вполне соответствует: сидя на полу в разгромленной квартире, хмуро хлещет контрабандный виски, морщится и пытается не вспоминать.
Получается так себе.
Он проебал все, что только мог: перспективы на "спокойно-и-счастливо" с Аней, Сережку, доверие Ирки... В сухом остатке — безнадежное одиночество, ноющая тоска в подреберье и раскадровка больных воспоминаний помехами.
Где-то в соседней вселенной приглушенно всхрипывает дверь.
Ирка — с небрежно выбившимися из прически солнечно-рыжими прядями, в распахнутом пальто и с встревоженной улыбкой, стоит на пороге и дышит весной.
Сергей тоже начинает дышать.
Пьют практически молча, лениво перебрасываясь ничего не значащими репликами; острые углы болезненных тем обходят стороной. И, глядя сейчас на Ирку, сидящую на расстоянии вытянутой руки, Глухарев неожиданно остро чувствует, как необъяснимая сила резко выталкивает его со дна.
К рыжему свету, искрящему в спутанных завитках.
— Ирк, ну че ты прямо как неродная.
Подходит к ней, уже поднявшейся, со спины; тянет с уставших плеч пальто. Пряно и ярко бьет запах знакомых духов — становится жарко.
— Не надо, Сереж.
Контрастом с ней, такой весенне-живой, — равнодушно обледеневший голос; в темной заводи утомленно-карих — пугающе-спокойное ничего.
Сергей пару секунд смотрит неотрывно-внимательно — показалось? Медленно разжимает руки.
Погружается обратно на дно.
Сероватый сигаретный дым бьется в треснутое стекло, тает в воздухе прозрачными кольцами.
— Ткачев? Ты что здесь делаешь?
Замирает на последней ступеньке, смотрит непонимающе, но без раздражения. Паша недокуренную сигарету отправляет в приоткрытое подъездное окно; шагает Ире навстречу.
— Соскучился.
Улыбается. Широко и так искренне-тепло, что в груди начинает ныть.
Ирина молча лезет в карман за ключами; что сказать — не понимает отчаянно.
Квартира встречает темнотой и безмолвием, почти-неприкаянностью — Ира сейчас даже рада незваному гостю. Только по-прежнему не знает, как себя с ним вести и что говорить — тягучая неловкость по венам течет липкой патокой.
Когда Ткачев бережно помогает ей снять пальто, Иру накрывает — крепким мужским парфюмом, едким сигаретным дымом и промозглым апрелем.
А еще — дежавю. Только сейчас почему-то нет этого глухого равнодушия, и протеста нет тоже.
Есть его запах, теплые руки на плечах и неприветливо-слякотная холодная весна за окном.
А еще — все та же незнакомая плавящая нежность в теплеюще-карих напротив.
В спальне — эхо недавнего шторма; в спешке сброшенная одежда на полу угадывается бесформенным комом. Луна сквозь шторы бьет серебристым прожектором; ветер за окном по-прежнему не стихает.
Ровное дыхание рядом обдает приятным теплом; крепкая рука собственнически обнимает за талию — так, словно он не хочет ее отпускать.
И, расслабленно прикрывая глаза, Ира в очередной раз понимает с удивлением, что вовсе не чувствует себя предавшей, подлой, виноватой. И уже привычной иссушающей боли не чувствует тоже.
Этой стылой весной Паша Ткачев становится ее обезболивающим.
========== 6. Любовные треугольники и прочая геометрия ==========
Глухарев избил подозреваемого.
Глухарев послал матом проверяющего и отказался предоставлять необходимые документы.
Глухарев напился и устроил стрельбу во дворе отдела.
Глухарев, Глухарев, Глухарев.
К разгару оттаивающего апреля у Паши складывается четкое ощущение, что в постели их становится трое. Но Ирина только смотрит растерянно-виновато, впопыхах натягивая помятую одежду и обещая позвонить, как только...
Паша долго молчит — только смотрит так, что под ребрами становится опустошающе-холодно.
Замерзшие бесы в темно-карих захлебываются мутной тяжелой злостью.
— И что на этот раз? — холодно цедит Паша очередным пробирающе-ветреным вечером, вжигаясь взглядом в безупречно-прямую тонкую спину.
— Да я сама толком не поняла, — сбивчиво тараторит Ирина Сергеевна, наспех застегивая пальто.
— Понятно, — падает свинцовым шариком в пустоту.
Ира несколько мгновений смотрит прямо перед собой; резко сдергивает уже наброшенный шарф.
— А знаешь что? Да пошли они все к черту!
Адов круг надуманных обязательств наконец размыкается.
Ирка — чужая.
Блеклым ветреным утром, глядя на сосредоточенно-спокойную начальницу среди вороха бумаг, Глухарев вдруг понимает это так болезненно-остро, что становится трудно дышать.
Параллельные.
Между ними — непреодолимая пропасть из его бесконечных проступков, измен и обмана, ее прохладного деловитого равнодушия и... счастья?
Он впервые свою Ирку видит такой — умиротворенно-спокойной, сдержанно-сияющей, просветлевшей будто бы. И настолько... свободной — от боли и от него.
— ... Что-то еще?
У нее голос обезличенно-серый, совсем как промокшее ненастное утро за окном — накрывает тяжелой безнадегой и полным опустошением. И ему самое время вроде бы отрицательно качнуть головой и захлопнуть за собой дверь, но...
— Слушай, Ирк, ну я звонил тебе вчера... Там просто такая история случилась, думал, ты... — цепляется отчаянно за выстуженное сочувственное тепло.
— Что, прости?