Навсегда, до конца

Какая все-таки отличная штука майская трава, как хорошо, скинув рубахи, разувшись, лечь и глядеть ввысь, там в неспешном движении соприкасаются друг с другом толстые облака, там из серого становится голубовато-зеленым небо, там скоро из красного превратится в раскаленно-желтое солнце. И тогда заплещется в Талке дезертирка-рыба, удравшая из травленной всяческой поганью Уводи.

— Искупаться бы, — сказал Андрей, он лежал на подстеленной тужурке.

— Холодно, — ответил Михаил.

— Попробую, — сказал Андрей и засмеялся.

— Рад дурак, что на земле живет, как моя мамаша говорит, — сказал Фрунзе, они усвоили меж собой тон легких, необидных подковырок.

Плавал Андрей недолго, но вкусно, Фрунзе тоже хотелось, однако не решился.

Когда вылезал на крутоватый, желтый бережок, обтирался вместо полотенца нижнею рубахой — успеет просохнуть на солнышке, — когда Фрунзе, крепышок, похвалил, что и у Андрея мускулатура ничего себе, — в эти минуты и начали реветь фабричные, заводские гудки.

3

Хотя они заголосили в неурочное время, большинство горожан не удивились, зная, к чему эти гудки. Они неслись над всем пространством, и Андрей, как и все местные, определял: это — у Бакулина, это — у Дербенева, поддержали бурылинский, маракушевский... Примерно через полчаса забастовщики придут вот сюда, на Талку, задача Андрея и Михаила — встречать, размещать на поляне, чтобы не было толчеи. Условились на заседании, что оба они выступать с речами не станут: Фрунзе — нелегал, Андрею тоже не следует до поры слишком явно проявлять себя перед полицией и жандармами. Федор Афанасьевич выразился в том смысле, что и без них ораторы найдутся, а вот следить за большевистской печатью, да и буржуазные газеты читывать и выводы из них делать, и листовки составлять — этим, кроме них, некому будет заняться.

Андрей пытался было возражать, ему показалось, что роль им отводится очень уж пассивная, но Афанасьев выслушал непомерно запальчивые слова, ответил кратко и неожиданно резко: мало ли с чем ты не согласен, мало ли чего хочешь. Ты эти свои студенческие замашки брось, и от мальчишества пора избавиться. Запомни раз и навсегда: партия от каждого требует железной дисциплины, притом не такой, которая снаружи, для виду, а сознательной. Не по принуждению чтобы действовал, а по убеждению. Слушая Отца, в который раз Андрей удивлялся его уму, трезвости суждений и взглядов, а также той черте, что проявлялась у него в нужные моменты: щуплый, с негромким голосом, скромный и от природы по-крестьянски деликатный, Афанасьев при необходимости делался жестким, умевшим повелевать. Андрей понял, что ответственный секретарь преподает наглядный урок не только ему, но и прочим, пилюлю проглотил и наставление принял.

И сейчас, памятуя о партийной дисциплине, Бубнов и Фрунзе не знали, как поступить: время истекало, близилось к семи, а забастовщики не появлялись. Гудки давно смолкли, из города не доносилось ни пения, ни шума. Ждать, похоже, не имело смысла, но и покинуть пост не решались. Наконец решили: будь что будет, влетит от Афанасьева так влетит, но сидеть в сторонке нестерпимо, ровно в семь пойдут в город. Если увидят встречные колонны, повернут быстро назад, чтобы здесь встретить.

Первую весть получили еще на зыбком, чуть не касающемся воды мостике через Талку: неслись трое босых мальчишек, рубашонки на ветру пузырями, мордахи немытые светятся:

— У Бурылина бунтуются-я‑я!

— И у Маракушева тожеть!

Андрей крикнул вдогон:

— А еще где?

Но ребятишки уже умчались.

Опять посоветовались, надумали так: Михаилу на фабриках не появляться, может сразу попасть на глаза полиции, поэтому он отправится на квартиру Странника, где сейчас Афанасьев (по решению конференции в начале забастовки Отец должен был нигде не показываться, а ждать известий с каждой фабрики), Андрей же пойдет к Бурылину, где партийная организация слабее прочих.

Фабричные ворота — настежь, вошел беспрепятственно. Во дворе толпа, к забору жмутся несколько полицейских, револьверы в кобурах, шашки в ножнах, ведут полицейские себя смирно. Вдали, у стены, возвышаясь над всеми, стоит кто-то, лица отсюда не видать и слов не слышно. Андрей стал протискиваться вперед, его окликнули, увидел Балашова. Тихо, стой здесь, велел Странник, не высовывайся, идет все пока ладком. Кто выступает? Да ты не знаешь разве? Тарасов, Спиридон. Из наших, большевик. Хорошо, что именно он речь держит, он мастером служит, не простой рабочий, если уж он против Бурылина поднялся, это народ оценит. Стой, слушай... Это все Семен Иванович объяснял торопливо, урывками, на ухо.

— «Не хватает сил более терпеть! — читал Тарасов. — Оглянитесь на нашу жизнь, до чего довели нас наши хозяева. Нигде не видно просвета в нашей собачьей жизни! Довольно! Час пробил! Не на кого нам надеяться, кроме как на самих себя. Пора приняться добывать себе лучшую жизнь!»