Навсегда, до конца

Того, кто стоял сейчас за кафедрой, трудно было смутить. И его помнил директор: Малышев, второкурсник, тугодум, упрямец, умеет постоять на своем, ораторскими талантами бог обделил.

— Именно, выходит так, что, если вдуматься, прокламация эта... того... зовет к поражению в войне. Именно. Как же так, господа? К поражению! Нет, я... того... не согласен...

— Если вдуматься! — выкрикнул кто-то.

— Именно! — подхватили с другой стороны.

Мальчишеское озорство, не более. А речи вполне достойные.

И третий порадовал господина директора, пускай и был не в меру театрален: обернулся к портрету государя, стал декламировать:

— Ваше Императорское Величество! В эти трудные для отечества дни мы, студенты...

— Дурак, — отчетливо сказали где-то в средних рядах. Рачинский поморщился: должно быть, и в самом деле глуп, но этикет, традиционная респектабельность новой Петровки...

— Позор!

— Кому?

— Да вот этому олуху царя... небесного!

Сие приобретало уже характер непристойный, однако действительный тайный советник удержался от вмешательства, почел за благо удержаться, не обнаруживать своего присутствия. Разумеется, объявись он — сходка утихла бы и он прекрасным — знал, что прекрасным, — великолепно поставленным, профессорским голосом, с ноткою отеческого увещевания и с дозволенною толикой вольномыслия вразумил бы питомцев своих, но Рачинский почел за благо вслушаться и далее: надо же знать настрой ума вверенных его попечению воспитанников.

— ...Мы, студенты, — продолжал «верноподданный» как ни в чем не бывало, — нижайше заверяем Вас, Государь, в своей беспредельной преданности Престолу и Отечеству...

Он ухитрился так говорить, что прописные буквы в титулах слышались вполне определенно.

— Слушай, получается балаган, — шепнул Андрей (это он обозвал выступавшего олухом царя небесного и, непривычно возбужденный, не мог сейчас усидеть в кресле). — Глеб, какого черта мы старались, разбрасывали Прокламацию? Надо мне или тебе выходить на сцену.

— Рискованно, — сказал Томилин. — Наверняка донесут. В лучшем случае из института выдворят. А в худшем — сам понимаешь...

— А для чего мы с тобой в партию вступали? Чтобы тайком книжки почитывать и мечтать о революции?

Говорили друг другу на ухо, но сосед повернулся, шикнул.

На кафедре тем временем объявился... Виктор Прокофьев.

— Видишь? — шепнул Андрей. — Витя и тот нас опередил.

— Может, и к лучшему.

Андрей понял, что хотел сказать Глеб: Прокофьев не член партии, не активист. Если даже его исключат... Андрей согласился с Томилиным и устыдился за Глеба и за себя: получается, чужими руками жар загребаем, других бросаем на заклание, а сами отсиживаемся втихомолку. Нет, следом за Виктором выйдет он, Андрей.

— По своим убеждениям я социал-демократ, — объявил Прокофьев.

— Да ну!

— Гляди, какой храбрый!

— Слушайте, слушайте! — Это крикнули явно в подражание английскому парламенту.

Послушаем, подумал Рачинский. Не помню его фамилии, совсем не помню. Впрочем, личность приметная, узнать будет легко.

Вот уж кто воистину дурак так дурак, подумал Андрей, ради чего вылез, какого черта свое «социал-демократство» афиширует, и какой он социал-демократ!

— Да, и я не скрываю этого, — запальчиво говорил Виктор. — Ибо уверен, что будущее России принадлежит тем, кто стал под знамена социал-демократии.

Болтун окаянный, подумал Андрей, и прав был Глеб, когда опасался его длинного языка.

Надобно отчислять, решил Рачинский. Неумен, кажется, но тем лучше: прочим урок, а институт ничего не потеряет. Сегодня же распоряжусь.

— Да! — восклицал Виктор. — Однако приверженность моя к передовым идеям не только не лишает меня права, напротив, обязывает выразить свое несогласие с позицией Центрального Комитета РСДРП...

Гм, подумал Рачинский. Любопытные зигзаги у молодого человека. Послушаем, что дальше.

— Известно, что наше отечество подверглось вероломному нападению япошек...

Фу, поморщился директор, как не стыдно (ведь не солдатская среда) унижаться до такой пошлости!

— Нам ли, русским, не помнить, как сражались наши предки с Наполеоном, наши деды — в Крымскую кампанию! Искони русский народ умел оборонять себя от врагов, колотить их дубиной подлинной народной войны...

— Демагог! — бросил Андрей.

Виктор, конечно, голос узнал, но все-таки не посмотрел в сторону Бубнова, совести хватило.

— А это, по-вашему, не демагогия — прямо связывать ведение патриотической, народной войны со свержением правительства? Самая нелепая связь. В годину опасности лишь единство народа и власти является главным средством одоления врага...