Навсегда, до конца

Господин студент, подвиньтесь, подвиньтесь, дайте же прочитать... Пожалуйста, помилуйте, я не загораживаю...

«...выполнению лежащего на каждом долга, Мы, для успешнейшего выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего Правительства.

На обязанность Правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли».

Какой же именно, государь-самодержец? Да успокойтесь вы, господин, я совсем от вас не заслоняю. И не курите, прошу вас.

«1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Так-так. Значит, неприкосновенность и свобода. Всюду свобода. Послушай, малый, не дыши в затылок, сивухой разит на версту. Да не барин, а противно, вот и все. Свобода, говоришь? Это оно так...

«2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим, дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку».

Отчасти, извините, туманно в заключительной фразе, ваше величество. Какой же, конкретно, установите избирательный порядок? Туманно, туманно... Ах, черт, извините, барышня, я подумал... Извините...

«... и 3. Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.

Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиною, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».

Постараемся, напряжем все силы...

«Дан в Петергофе, в 17‑й день октября в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот пятое, Царствования же Нашего одиннадцатое».

Итак, вы в Петергофе, государь? В столице побаиваетесь, так надо понимать? И одиннадцатый год царствуете? к Засиделись, засиделись.

«На подлинном Собственной его Императорского Величества рукою подписано: «Николай»».

Хм, и мы тоже «собственной рукой» — «добьемся мы освобожденья»... Да оставьте вы, господин, целуйтесь с другим кем-нибудь, не терплю слюнявостей.

А кругом целовались, пели, цепляли красные — смотри-ка, даже красные! — банты, и шли торжествующие чиновники, торжествующие полицейские, торжествующие лавочники, торжествующие студенты, торжествующие барышни, торжествующие подонки, торжествующие...

Свобода! Свобода! Ур-ра! Боже, царя храни! Свобода!

Следующим утром, восемнадцатого октября, в Москве, на Немецкой улице, во время политической демонстрации черносотенцем был убит наповал один из руководителей Московской организации большевиков Николай Эрнестович Бауман.

Свобода! Свобода! Боже, царя храни!

О гибели Баумана узнал Андрей из газет, поскольку вечером 17 октября заторопился домой.

Лобзания, красные банты, красные полотнища, портреты государя, веселые лица, пьяные хари, растерянные полицейские, распахнутые двери особняков, трехцветные флаги, «Варшавянка» и «Боже, царя...». Свобода!

8

На Рылихе, в квартире Балашова, поутру двадцать второго октября партийный комитет заслушал сообщение Бубнова о положении в Москве. Решили освобождать из тюрем политических заключенных. На площади уже собрались тысячи. Знамена с надписями: «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция!».

Почтили память павших. Выступали Бубнов, Фрунзе, Лакин. Новый помощник полицмейстера уговаривал разойтись «по-хорошему» — не послушались. Через Приказный мост — к Красной тюрьме. Солдат оттеснили. Ворота — настежь. Камеры — настежь! На волю, товарищи! Присоединяйтесь к нам!

Соковским мостом — в Ямы, там вторая тюрьма. Афанасьев, Балашов, Бубнов, Фрунзе — впереди. Кованые створки раздвинуты заранее, но во дворе — штыки наперевес, лязг затворов: назад! Стрелять будем! Свобода...

На Талку!

Дошли туда лишь человек двести — триста, — многих разогнали в пути пьяные черносотенцы. Возле сторожки открыли митинг. Тем временем на противоположном берегу появились казаки, вахмистр потребовал выслать представителей для переговоров, в противном случае откроют пальбу. Большевики заколебались.

— Надо идти, — решительно сказал Фрунзе. — Пойду я.

— Нет, я, — быстро возразил Андрей.

— А ну-ка, сынки, — сказал Афанасьев, — не митингуйте. Не до споров. Пойду я.

Отбросил палочку, неожиданно перекрестился и, оскользаясь по глинистому скату, невысокий, сухонький, с трудом выпрямивший спину, пошел...

...оловянная, тяжелая, медленная, неслышная вода трудно обтекает столбы-опоры, несет щепочки, вялую листву, обрывок алого полотнища...

...Покачиваются под ногами, давно прогнили, могут рухнуть, не упал бы...

...остановился, полуобернулся, помахал рукой своим, снял очки и аккуратно спрятал в кожаный футлярчик, борода треплется на ветру, и осенние вялые...