Навеки вместе

Вечером в хату Силана пришел оховский мужик Лавра.

— Разом идем, — прошептал он. — Только боязно мне.

— Чего боязно, — успокаивал Силан. — Ходить будем, глаголети… Пан обещал налоги поубавить…

— Обещал… — .засомневался Лавра. — Да поглядим. Как бы не заплатил, когда восток с западом сойдутся…

Утром пану Ельскому принес донесение лазутчик, посланный к Пинску. Вести он доставил дивные: Северские и Лещинские ворота раскрыты. Из ворот выходят мужики и бабы в лес за хворостом. В городе тишина, казаков за стенами не слышно.

— А что на улицах деется? — хмурясь, допытывался войт.

— В город не заходил, не велено, — признался лазутчик.

— Жаль, — прикусил губу пан Ельский. — Значит, не видно казаков?

— Языка брать надо, ваша мость, — разгорячился Жабицкий.

— Не надобен, — пан Ельский отрицательно покачал головой. Решил идти к Пинску, до которого было десять верст.

Когда подошли к городу, войт приказал держать войско в лесу, костров не разводить, лошадей отвести подальше. Вместе с капралом Жабицким выехали на опушку и остановились, разглядывая город. Скупое осеннее солнце мягко вырисовывало на бледном небе белые громады костелов, монастыря и коллегиума. Кое-где над домами устало вились жидкие дымки. Северские ворота были раскрыты. Ни часовых, ни черни. Вскоре вышел за ворота мужик с веревкой. Подошел к опушке леса, собрал хворост и, взвалив на плечи, пошел в город. Затрепетало сердце Луки Ельского: сами ушли черкасы из Пинска! Половину дня простояли возле высоких смолистых сосен, поглядывая на ворота. Думал войт. Наконец решился:

— Пойдем в Пинеск!..

Капрал облегченно вздохнул, хоть и продолжали мучить его какие-то непонятные сомненья. Ему-то приходилось иметь дело с черкасами. И всякий раз они обманом и коварством наводили ужас на рейтар и драгун…

— Ваша мость, — капрал натянул поводья.

— Ну…

— Пана Мирского ожидать не станем?

— Какая надобность ждать пана стражника? — Войт резко повернул голову. Жабицкий заметил, как недобро сверкнули его глаза. Он повторил — Пойдем в Пинеск.

— Будет по-твоему, — покорно согласился капрал.

Жабицкий понял, что это решение окончательное. Пришпорив коня, он пустил его лесной тропой. Выслушав капрала, Шварцоха зашевелил белобрысыми бровями. Он был доволен, что боя не предстоит. Трубач заиграл построение.

Отряд вытянулся из леса на шлях и пошел к Северским воротам. Пан Ельский видал, как выбежали два мальчугана, постояли возле рва и пустились вприпрыжку назад. К воротам поскакал рейтар. Постоял, посмотрел, что происходит за стеной, и, убедившись, что никого нет за частоколом, поспешно вернулся. Теперь у пана Луки Ельского не было никакого сомнения, что казаки ночью оставили город. Он был и доволен, и одновременно сожалел об этом: выскользнул из рук Небаба!

Первые ряды рейтар миновали ворота. Свернули на улицу и сразу же вдали показались площадь, стена шляхтного города и ломаная крыша иезуитского коллегиума.

Глава третья

Гришка Мешкович зашил в порты письмо Небабы и, кроме того, заучил на память то, что наказывал атаман. А наказывал он немногое. Первое — атаман задумал разгромить отряд пана Мирского. Другое, — если может он, Гаркуша, пусть ведет загон под Пинск и ударит в спину, когда полезут пикиньеры на стены.

Гришка Мешкович уходил из города с болью. Вот уже много зим и лет прошло, а он не отлучался от дома. Но идти под Речицу искать загон атамана Гаркуши согласился сам: места тамошние хорошо знал — некогда отец его, тоже шапошник, ездил в Речицу и Гомель за товарами.

Детишек Тришкиных взялась досмотреть баба Ермолы Велесницкого, и Мешкович отправлялся в путь со спокойным сердцем. В мешочек положил краюху хлеба. Под армяком спрятал кинжал, который отковал ему Алексашка, и на зорьке шмыгнул через ворота.

Дорога петляла, огибая вечные болота, затянутые зеленовато-ржавой пеленой. От болот тянуло сыростью и плесенью. Кое-где горбами высовывались из воды кочки, покрытые густым уже светло-рыжим мохом. А в нем яркими красными огоньками сверкала брусника. На десятки верст болота и болота. Лишь кое-где появляются песчаные островки и на плешинах этих грудились низкие, нахохленные, как совы, хаты.

Отошел Гришка верст пятнадцать и попал в первую деревню. Прижались хаты к самому шляху. В деревне тихо, как в осеннем лесу.

Заглянул в одну из хат. В ней темно: крошечное оконце, затянутое пузырем, света не дает. Распахнул пошире дверь. Возле двери — лапти, кадка с водой, коновка. Зачерпнул и выплеснул воду — тараканов полно. Пить не стал. Бросил на лавку коновку, и она покатилась со звоном. Возле другой хаты показалась старая сгорбленная старуха. Она долго и внимательно рассматривала Гришку подслеповатыми глазами.

— Одна в деревне, мати? — удивился Мешкович.

— Может, и есть кто, — зашамкала старуха беззубым ртом.

— Куда подевались мужики?

Опираясь на ореховую палку, старуха долго молчала. Землистое сморщенное лицо было неподвижным. Только часто моргали слезящиеся глаза да вздрагивали сухие пальцы, сжимавшие кий. Мешковину показалось, что она не слыхала, о чем спросил Гришка. Вдруг старуха раскрыла беззубый рот: