Навеки — девятнадцатилетние

– Иван-то Данилыч? – Она изумилась, что можно его не знать. – Дак райвоенком ведь Иван Данилыч, мужа моего брат старший. «Ты, Саша, обожди, спросим его дак…» Она ничо не говорит и есть не стала нисколько. Бегат по дому по углам, ровно мышка. Темно уже, слышу, побежала опять.

– Так как же бараки эти найти?

– Да просто совсем.

И опять с сомнением оглядела его шинель, пустой рукав под ремнем.

– Улицу Коли Мяготина зна-ашь небось?

– Знаю, – кивнул Третьяков, надеясь из дальнейшего понять, где это улица Коли Мяготина. А сам отогревался тем временем, чувствовал, как набирается тепло под шинель.

– Ну, дак по ей да по ей до самого до Тобола. – И, придерживая на себе пуховой платок, левой рукой показывала в окно через пути – в обратную от Тобола сторону.

– Значит, если от вокзала, это будет широкая такая улица?

– Ну да. А как до Тобола дойдешь, дак вправо и вправо.

Перехватив платок левой рукой, она махала вправо от себя. Мысленно он все переставил, поскольку, сама того не подозревая, она стояла к Тоболу спиной и показывала все наоборот.

– Понятно. Значит, до Тобола и вправо. Тобол – на западе? Я хочу сказать, солнце за Тоболом садится?

– За Тоболом. Где ж ему еще западать?

– Понятно.

Он начинал ориентироваться. Из окна коридора в госпитале каждый день было видно, как в той стороне садилось солнце.

– Можно вовсе просто: по Коли Мяготина пойдешь, дак и свернешь вправо по Гоголя. И опять – прямо. И опять – вправо: по Пушкина ли, по Лермонтова. Так, лесенкой, лесенкой…

– И там бараки будут?

– Не сразу они. Сначала – кладбище. Тобол-то в сторону уйдет.

Кладбище – это верный ориентир. В случае чего кладбище укажет ему каждый.

– А за кладбищем и они уже. Дальше вовсе ничего нет, один обрыв.

– Спасибо, – сказал Третьяков. Хоть смутно, а что-то он уже представлял. И, взявшись за дверь, попросил: – Если Саша раньше вернется, вы ей ничего не говорите. Искал, не искал, вы ей не говорите этого. А то думать будет…

И по недоуменному ее взгляду понял: непременно тут же и расскажет. Еще и в дом не даст войти, как все расскажет.

ГЛАВА XVI

Не будили его даже к завтраку. Сквозь сон слышал Третьяков какие-то голоса, один раз близко над собой услыхал голос Китенева:

– У него сон ужасно плохой. Всю ночь промучился…

Вновь проснулся он от суматохи. Посреди палаты у стола сгрудилось несколько человек, звякало стекло о стекло, булькало из графина. Что-то разливали.

– Так… Кому теперь? – быстро спросил Китенев. – Атраковскому нельзя. Ройзман!

Он взял Ройзмана за рукав, дал ему в пальцы стакан, мутноватый на свет:

– Давай!

Увидев стакан, Третьяков сразу почувствовал сивушный запах самогонки, сел в кровати:

– За что это вы пьете с утра пораньше?

Китенев глянул на него:

– Ты б еще дольше спал. Наши к Берлину подходят, а он только проснулся.

– Нет, в самом деле, что случилось?

Но ему уже налили:

– Действуй! Спрашивать будешь потом.

И тут же рассказали:

– У Аветисяна дочка родилась.

В сонном сознании не сразу связалось одно с другим: что Аветисян и есть тот самый старший лейтенант, раненный в голову навылет, который ночью напугал его. Он поднял стакан, показывая, что за него пьет, пил, стараясь не поморщиться, мужественности своей при всех не уронить. По мере того как донышко стакана запрокидывалось кверху, Старых взглядом провожал его и даже сглотнул, помогая издали. Тут и ему поднесли полный до краев. И хоть спешили все, на дверь оглядывались, он сразу строг стал: святая минута наступила. Просветлевшими глазами оглядел всех, мыслью сосредоточился:

– Ну!..

И, сам себе кивнув, выдохнул воздух, потянул, потянул, благодарно зажмурясь. Вдруг начал синеть, закашлялся, выпученные глаза полезли из орбит.

– С-сволочи! Кто воду налил?

Грохнул хохот. Китенев ладонью вытирал слезы:

– Не будешь жадней всех. Другому наливаю – он ее уже глазами пьет. Тебе по правилу вообще бы не давать. Вот у нас в обороне порядок был четкий: четыре стакана нальют, в трех – спирт, в одном – вода. Где что налито, знает кто наливал. Подняли. Выпили. Ни за что по лицам не различишь, кому что досталось. А этот интеллигентный очень: от воды кашляет.

И поровну себе и Старыху налил остатки из графина. Как раз два стакана получилось.

– Держи, не кашляй!

После этого срочно был вымыт графин, заново налит из-под крана. Китенев насухо обтер его полотенцем, водрузил на прежнее место посреди стола. И еще шахматы расставил на доске: люди в шахматы играют, полезным умственным делом заняты. И радиоточку включили погромче.