Этот вопрос задавала не только она. Его можно было прочесть и на других лицах; сомнения разрастались при непрестанных ударах в дверь, которым никто не препятствовал. Короля, казалось, раздирают противоречия: он склонялся то к одному, то к другому советнику, потом о чем-то возбужденно совещался с женой. Он то прилежно прислушивался к тому, что ему говорили, то словно отрешался от всех. Однако требовалось принять какое-то решение, и даже Дунулас понимал это. Когда раздался треск ломающегося дерева и стало ясно, что дверь вот-вот не выдержит натиска, король поднялся на ноги.
- Я буду говорить с ними, - объявил Дунулас. Держался он прямо, но голос его слегка дрожал. - Я выслушаю их жалобы и просьбы, это поможет делу.
Его слова были встречены сдавленными протестами. Король немного помедлил, но затем вновь собрался с духом.
- Они мои подданные, - провозгласил он. - Я допустил отчуждение между нами, и результаты чудовищны. Мой народ сбит с толку, выведен из себя, возмущен и крушит все кругом, как обиженный ребенок. Однако там, на донышке, под этим гневом, таится все та же любовь, которую они несут своему властелину. Я знаю это, я это чувствую. Моя доброта к ним пробудит их прежнюю привязанность. Мы поговорим и снова научимся понимать друг друга. А взаимопонимание приведет к примирению. Понять - значит простить.
Казалось, что чувства короля вполне искренни. Его вера в силу добрых намерений была простой, окончательной и, вероятно, самоубийственной. Без всякого оружия, кроме человеколюбия, не зная обстоятельств, он и в самом деле собирался встретиться с толпой лицом к лицу. Раздалось несколько умоляющих голосов, но он их не слышал, поскольку был упрям, как всякий слабый человек. Если уж он что-нибудь решил, то с намеченного пути его могла сбить разве что природная катастрофа. Теперь, придя к решению, король вскочил и зашагал к выходу. Никто не осмелился его остановить.
Дунулас прошел через покои, за ним, как яркий хвост кометы, следовали испуганные придворные. Взволнованная до такой степени, что страх уже казался несущественным, Элистэ тоже пошла за ними.
Страсти тем временем все разгорались. К моменту, когда Элистэ добралась до осаждаемой передней, шум стал попросту оглушительным. Кричали телохранители, толпа в коридоре отвечала подвыванием и гиканьем. Опьяненные победой, мятежники наносили сокрушительные удары по двери. На позолоченной поверхности уже проступили трещины, и в тот момент, когда в переднюю вошел Дунулас, лезвие чьего-то топора пробило дверь насквозь, вызвав с той стороны взрыв одобрительного рева.
Чувства Элистэ все еще были притуплены не покидающим ее ощущением нереальности. Она видела, как король отдает приказ своим телохранителям. Один из солдат привязал к штыку голубой шарф в знак приглашения к переговорам и просунул сквозь щель в двери. Раздались новые вопли триумфа, и послышался крик:
- Открывай! Открывай!
В явной нерешительности Дунулас посоветовался со своими сопровождающими и дал дополнительные команды. Написав на клочке бумаги записку, капитан протолкнул послание сквозь щель. Видимо, записка содержала неприемлемые для нападавших условия, потому что после минутной тишины в коридоре разразилась настоящая буря, а затем одиночный голос потребовал:
- Открывайте! Нам нужен король!
- Короля! Короля! - скандировал яростный хор.
Удары возобновились. Дверь сотрясалась, на ней появились новые трещины. Дунулас мужественно расправил плечи, бросил взгляд на королеву, стоявшую рядом очень прямо, затем кивнул офицеру. Тот собрался что-то возразить, но король покачал головой, и все услышали его простой ответ:
- Я докажу мою любовь, отдав себя в руки народа. Люди не причинят вреда своему повелителю. Я знаю это.
Руки приближенных потянулись к эфесам маленьких, до огорчения легких парадных шпаг, но оружие осталось в ножнах. Дворянин покрыл бы позором острие своей шпаги и свое имя, если бы схватился с простолюдином. Никакие обстоятельства не могли служить этому оправданием.
Под завороженными и обреченными взглядами короля, королевы и попавших в ловушку Возвышенных баррикады были быстро разобраны, и разбитые двери широко распахнулись, чтобы впустить торжествующую толпу.
12