Наваждение

— Зина, сейчасъ-же разскажи мнѣ все; зачѣмъ ты отъ меня скрывала, зачѣмъ все это было нужно! Сейчасъ-же скажи! Ты теперь видишь, что это необходимо, что безъ этого всему конецъ!..

Она сдѣлала нѣсколько шаговъ отъ меня къ самому краю обрыва и смѣясь, и все злѣе и злѣе смотря на меня, проговорила:

— Ты слишкомъ многаго хочешь, André; ты меня хочешь сдѣлать своею рабою, а я на это не способна!

«Вѣдь, это его слова, его слова!» съ отвращеніемъ мелькнуло въ головѣ моей.

— Хорошо! Теперь я тебѣ скажу все, — продолжала она. — Конечно, я могла-бы избѣгнуть свиданія съ Рамзаевымъ, я могла-бы ограничиться простою запиской; но меня что-то тянуло увидаться съ нимъ… Для меня было что-то завлекательное и интересное въ этомъ свиданіи… именно теперь… теперь! понимаешь?.. И это свиданіе доставило мнѣ удовольствіе, и я рада была скрывать все отъ тебя… Да, мнѣ было пріятно все скрывать отъ тебя… Вотъ, я тебѣ всю правду сказала!..

Она улыбалась, глаза ея дико блестѣли, видимая дрожь пробѣжала по ней. Я съ ужасомъ глядѣлъ на нее, я видѣлъ, что предо мной опять прежнее страшное существо. Я понялъ и ужъ теперь въ послѣдній разъ и окончательно, что она неизмѣнна. Отчаяніе, злоба, безуміе охватили меня, я кинулся къ ней, крѣпко схватилъ ее за плечи… Она стояла у самаго обрыва. Она слабо вскрикнула, но не шевельнулась. Вдругъ я увидѣлъ въ лицѣ ея совсѣмъ испуганное и покорное выраженіе.

Я очнулся, я оттолкнулъ ее отъ обрыва, оставилъ и бросился бѣжать, спотыкаясь на каждомъ шагу, дрожа всѣмъ тѣломъ, будто цѣлый адъ гнался за мной.

XXIV

Я бродилъ по горамъ въ полномъ почти забытьи, весь день и всю ночь. Вернулся домой только утромъ, не чувствуя ни усталости, ни голоду.

Старуха Brochet, попавшаяся мнѣ у крыльца, какъ-то боязливо взглянула на меня и тихо сказала: «madame est déjà partie».

— Je le sais, — спокойно отвѣтилъ я и прошелъ въ свои комнаты.

Да, я не смутился этимъ извѣстіемъ, я уже зналъ, что ея не увижу, что она теперь въ Женевѣ съ Рамзаевымъ, если онъ еще не уѣхалъ. На столѣ меня дожидалось письмо.

Вотъ что она мнѣ писала: «Прощай, André, и теперь ужъ навсегда. Вѣдь, такъ должно было кончиться… Я всю жизнь была виновата предъ тобою; да! Но и теперь, совсѣмъ уходя отъ тебя, хочу сказать тебѣ, что если-бы ты былъ другимъ человѣкомъ, то могло быть иначе. Послушай, я пришла къ тебѣ за рѣшеніемъ своей участи. Ты самъ увѣрялъ меня, что возможна жизнь, ты обѣщалъ возродить меня. Я тебѣ повѣрила, — но что-же ты со мной сдѣлалъ? Что далъ мнѣ взамѣнъ того мрака, который въ душѣ моей? Я готова была на все, — на великіе труды и подвиги: можетъ быть, у меня и хватило-бы на нихъ силы, еслибъ я чувствовала крѣпкую, поддерживающую меня руку. Но ты даже не могъ указать мнѣ этихъ трудовъ и подвиговъ. Ты только мучился и дрожалъ отъ страху; развѣ я этого не видѣла! Да, ты всегда хотѣлъ спасать меня, а тебя самого спасать было нужно! Ну, вотъ мы и не спасли другъ друга. Я сегодня надѣялась на послѣднее, я думала, что ты хоть убьешь меня; столкнешь съ обрыва въ пропасть. Я говорю серьезно, я не стала-бы бороться съ тобою, я ждала смерти… Но даже и это было тебѣ не по силамъ; ты оставилъ меня жить. И я буду жить, но ты ужъ не приходи возмущаться моею жизнью и спасать меня! Не приходи, потому что теперь мнѣ еще тебя жалко, а тогда я буду только смѣяться надъ тобою…»

* * *

Это было полгода тому назадъ. Шесть мѣсяцевъ я прожилъ, скитаясь по Европѣ, переѣзжая изъ города въ городъ. Я не въ силахъ выразить словами всю пытку этой жизни. Я уже ничего не ждалъ и ни на что не надѣялся. Я зналъ, что мнѣ ужъ не подняться. Я не въ силахъ былъ даже вернуться въ Россію, къ матери. А она такъ звала меня, такъ умоляла. Я читалъ ея письма, залитыя слезами, отъ которыхъ такъ и дышало любовью и мученіемъ, читалъ и оставался равнодушнымъ. Наконецъ, она должно быть поняла, что я совсѣмъ гибну, она рвалась ко мнѣ: но до весны ей невозможно было выѣхать изъ деревни. Я обѣщалъ вернуться и пересталъ даже о ней думать; я ни о чемъ не думалъ…

Между тѣмъ я былъ въ постоянномъ движеніи, къ концу зимы переѣхалъ въ Парижъ и всюду бродилъ съ утра до поздней ночи. Ежедневно посѣщалъ театры, всѣ публичныя мѣста, толкался въ толпѣ по разнымъ café и другимъ парижскимъ притонамъ.

Три недѣли тому назадъ я забрелъ на одинъ изъ тѣхъ баловъ, гдѣ собираются кокотки высшаго полета, прожигающая свою жизнь молодежь и праздные путешественники.

Балъ былъ въ полномъ разгарѣ, газъ слѣпилъ глаза, просторныя залы сверкали своею мишурною роскошью. Подъ разнузданные звуки шансонетной музыки гудѣла пестрая толпа, мелькали безстыдно обнаженныя женщины. Къ раздражающему, приторному запаху крѣпкихъ духовъ, то тамъ, то здѣсь уже примѣшивался винный запахъ. Всякія приличія забывались, никто не стѣснялся, цинизмъ и развратъ снимали маску…

— Tiens! elle n'est pas mal!..

— Elle а du chien, cette princesse russe!.. — вдругъ раздалось возлѣ меня нѣсколько голосовъ.