Наваждение

Я не разъ разсказывалъ Зинѣ объ этомъ моемъ любимомъ мѣстѣ. Я помню, какъ она клялась мнѣ, тогда, до своей ужасной свадьбы, въ присутствіи мама, что рано или поздно будетъ здѣсь идти со мною: и вотъ она идетъ, а мы молчимъ, но молчимъ не отъ полноты чувства, а потому, что странно и не о чемъ говорить намъ. Если-бы Зина не заговорила, я-бы кажется такъ и вернулся домой, не проронивъ ни слова. Но она внезапно оживилась, даже легкій румянецъ показался на щекахъ ея. Она начала усиленно восхищаться окружающимъ, вдыхать въ себя свѣжій, чистый воздухъ. Наконецъ, она остановилась и пристально стала глядѣть на дальнія горы.

— Гдѣ-же Монбланъ? Покажи мнѣ! — сказала она.

— Вонъ, смотри, тамъ лѣвѣй! Кстати теперь кругомъ ясно. Онъ хорошо виденъ.

Она повернула голову по направленію руки моей.

— Гдѣ? Гдѣ? Вотъ это?

И вдругъ она задрожала, судорожно оперлась о плечо мое, и вся блѣдная взглянула на меня испуганными, страшно раскрытыми глазами.

— Это? — задыхаясь спросила она. — Смотри, ты ничего не видишь? Смотри, ты ничего не замѣчаешь? На что похожа эта гора, эта бѣлая вершина? Вѣдь, это лицо, лицо… вѣдь это мертвецъ! Онъ лежитъ бѣлый, страшный…

— А ты развѣ никогда не слыхала, — отвѣтилъ я:- что вершина Монблана дѣйствительно похожа на лицо лежащаго человѣка.

Я сказалъ это спокойнымъ голосомъ, но въ то-же время у меня холодѣла кровь въ жилахъ: «какъ она испугалась!» Но она уже справилась съ собою. Мы пошли дальше.

Она довольно обстоятельно начала мнѣ разсказывать всѣ подробности происшествій этого послѣдняго времени. Наконецъ, она произнесла имя Рамзаева, и снова мнѣ показалось, что дрогнула рука ея у моего локтя.

— Что-жъ, рѣшилась ты навсегда развязаться съ этимъ человѣкомъ?.. Или, можетъ быть, у васъ продолжаются общія дѣла? Будешь получать отъ него письма?

— Ахъ, не говори мнѣ о немъ, не говори, ради Бога! — быстро перебила она. — Ради Бога, не говори о немъ, я не хочу и думать, и, конечно, ничего общаго нѣтъ между нами!

Въ эту прогулку мы все окончательно рѣшили: мы проживемъ здѣсь мѣсяцъ, потомъ вернемся въ Россію. Зина окончитъ всѣ дѣла по наслѣдству отъ мужа, потомъ поѣдемъ опять путешествовать; гдѣ-нибудь въ Германіи или здѣсь, въ Женевѣ, обвѣнчаемся. Послѣдніе зимніе мѣсяцы и весну проведемъ въ Парижѣ, а лѣтомъ поѣдемъ въ деревню.

И опять такъ, какъ и вчера, хотя мы все рѣшили, но я ничему не вѣрилъ.

* * *

Прошло нѣсколько дней. Съ утра и до поздняго вечера мы не разлучались ни на минуту. Мы предпринимали большія прогулки въ коляскѣ и верхомъ на осликахъ, въ горы. Зина не только не капризничала, не мучила меня, но казалась совсѣмъ новымъ существомъ. Она была теперь какая-то тихая, робкая, никакого блеска не могъ замѣтить я въ глазахъ ея, на губахъ не появлялась прежняя страшная для меня усмѣшка.

Часто глядѣла она съ грустною нѣжностью. Она обращалась со мной такъ бережно, она вслушивалась въ каждое мое слово. Даже самыя ласки ея были не прежнія: она больше не жгла меня ими, она тихо брала меня за руку, тихо наклонялась ко мнѣ, какъ будто не смѣя поцѣловать меня, какъ будто спрашивая меня, позволю-ли я ей это. Въ ней было теперь что-то дѣтское, робкое.

Иногда, мгновеніями, я забывался; иногда мнѣ удавалось поймать это счастье, котораго такъ долго и такъ жадно искалъ я: но эти мгновенія быстро проходили и опять та-же тоска давила меня, и опять стояла предо мной неразрѣшимая вѣчная загадка.

И Зина видѣла и понимала мое состояніе. Я часто подмѣчалъ, что она пристально въ меня всматривается и потомъ задумывается, соображаетъ что-то. Она употребляла всѣ усилія прогнать тоску мою, заставить меня забыть все смущающее и тревожное.

Вдругъ ея обращеніе со мной измѣнилось, ея робость и тихая нѣжность исчезли…

Послѣ долгой и тоскливой прогулки мы вернулись домой. Въ домикѣ madame Brochet все затихло. Было ужъ поздно, но мы не зажигали свѣчи и сидѣли облитые голубою мглой, теплымъ луннымъ свѣтомъ, врывавшимся въ окна.

— Ты меня не любишь, André, ты меня не любишь! — вдругъ отчаяннымъ глухимъ голосомъ прошептала Зина, прижимаясь ко мнѣ и схватывая меня горячими, дрожащими руками. — Ты меня не любишь! — повторяла она: — а я, Боже мой, какъ люблю тебя!.. Что-же это такое, Андрюша? Неужели теперь я обманулась… неужели ты измѣнился, и я уже не нужна тебѣ?.. Такъ скажи, говори… Я не вынесу этого сомнѣнія.

Она все крѣпче и крѣпче жалась ко мнѣ, меня жгло ея дыханіе. Все забывалось… Я видѣлъ только въ голубомъ туманѣ милое лицо ея, и оно казалось мнѣ не такимъ, какимъ было въ эти послѣдніе годы, а прежнимъ, почти дѣтскимъ.

Мнѣ чудились длинныя, черныя косы, какъ она носила тогда, въ Москвѣ и въ Петровскомъ. Слышались сладкія слова ея перваго признанія, десять лѣтъ тому назадъ, въ такой-же лунный вечеръ…

Я задыхался.

— Андрюша, если любишь меня, такъ, вѣдь, я твоя… возьми меня! — едва слышно прошептала Зина.

XXI