Наваждение

У нихъ рѣшено было, что они останутся въ Петербургѣ. Съ генераломъ дѣлалось что-то странное… Всѣ доктора твердили ему о необходимости поѣздки за границу, но онъ ничего и слушать не хотѣлъ.

— Мнѣ лучше! Мнѣ гораздо лучше, — повторялъ онъ. — Я останусь здѣсь! Мнѣ здѣсь хорошо! Никакой медицинѣ не вѣрю. Суждено умереть — умру и за границей, и здѣсь, все равно. Но я еще не умру, мнѣ гораздо лучше!

Они остались.

Съ Рамзаевымъ я не встрѣчался. Зина исполнила свое обѣщаніе и всегда умѣла такъ устраивать, что онъ являлся когда меня не было. Одинъ разъ только встрѣтился я съ нимъ на крыльцѣ у нихъ. Мы сдѣлали видъ, что не замѣчаемъ другъ друга.

Съ Зиной я теперь оставался вдвоемъ иногда по цѣлымъ часамъ. Генералъ любилъ лежать въ маленькой комнатѣ, возлѣ Зининой гостиной, и оттуда слушать игру ея. Собственно для этого рояль былъ перенесенъ изъ залы въ гостиную и Зина подолгу играла, особенно вечеромъ въ сумерки.

Старикъ часто засыпалъ подъ музыку. Тогда она отходила отъ рояля, подсаживаясь ко мнѣ на маленькій диванчикъ и у насъ начинались безконечные разговоры. И я самъ не замѣтилъ какъ эти разговоры мало-по-малу приняли самое невѣроятное направленіе. Въ теченіе нѣсколькихъ дней я уже ощущалъ безконечную тоску, но даже не понималъ откуда она, чувствовалъ только, что мысли мои начинаютъ путаться.

Я, наконецъ, сообразилъ все только тогда, когда какъ-то вернувшись домой, припомнилъ послѣдній разговоръ съ ней. Чтожъ это такое было? Къ чему все это свелось? Чѣмь все это кончилось? Теперь я ужъ не братъ, было не забвеніе прошлаго, была, наконецъ, не законность ожиданія смерти. Было опять что-то окончательно безобразное, опять разговоры о дикихъ желаніяхъ и капризахъ, о дикихъ сценахъ въ невѣдомомъ для меня ея прошломъ. Упоминалось тутъ и о таинственномъ человѣкѣ, который что-то для нея значитъ и имя котораго она никогда не назоветъ мнѣ.

Прошло еще нѣсколько дней, и я чувствовалъ, что положительно съ ума схожу.

Я не находилъ себѣ нигдѣ мѣста. Я опять собирался бѣжать въ деревню, куда мама отчаянно звала меня своими частыми письмами, и не трогался съ мѣста, уходилъ къ Зинѣ и слушалъ ее. И то, что я слышалъ отъ нея съ каждымъ вечеромъ все болѣе принимало видъ невыносимаго бреда.

Очевидно, въ первый разъ, когда она сказала свою первую дикую фразу я черезчуръ поразился ею. Очевидно, она замѣтила впечатлѣніе, произведенное на меня, и это ей понравилось, и тутъ ей пришла фантазія, одна изъ ея больныхъ, ужасныхъ фантазій, меня мучить. Она стала практиковаться въ этомъ ежедневно, окончательно вошла въ новую роль свою.

Ей было пріятно видѣть какъ я задыхался отъ словъ ея, какъ на ея глазахъ я сходилъ съ ума. Ей пріятно было сознаніе ея безконечной власти надо мною. Она торжествовала, когда я окончательно измученный и выведенный изъ всякаго терпѣнія, объявилъ ей и генералу, что завтра ѣду за границу.

Она въ тотъ-же вечеръ пріѣхала ко мнѣ, увидѣла уложенныя мои вещи, сама все выложила опять изъ чемодановъ въ комоды, заперла, ключи взяла съ собою, цѣловала меня, бѣсилась, хохотала — и я не уѣхалъ.

Я на другой день опять былъ у нея и при ней сплеталъ генералу глупую исторію о томъ, какъ на службѣ мнѣ дали важное спѣшное дѣло, которое помѣшало моей поздкѣ.

Чего она отъ меня хотѣла? Я ей говорилъ, что не вынесу, что убью или ее или себя. И она смѣялась, и представляла мнѣ. какъ это будетъ. Какъ вотъ меня нѣтъ; цѣлый день проходитъ — меня нѣтъ! Она ѣдетъ ко мнѣ и застаетъ меня застрѣлившимся. Она описывала какъ будетъ мучиться, рыдать, рвать волосы и — хохотала!

Иногда я замѣчалъ, что она, наконецъ, хочетъ оставить эту отчаянную, безобразную игру. Вотъ она встрѣчаетъ меня серьезно и спокойно, вотъ она, наконецъ, проситъ у меня прощенія, говоритъ что понимаетъ какъ безумно, какъ подло (это ея выраженіе) ведетъ себя, плачетъ. Вотъ почти весь вечеръ прошелъ, и я едва узнаю ее. Снова я вижу въ ней другой образъ и снова въ своемъ безумномъ, несчастномъ ослѣпленіи, готовъ ей вѣрить, готовъ ждать чего-то, на что-то надѣяться.

Но она не можетъ долго выдержать и конецъ вечера завершается новымъ бредомъ.

* * *

Зачѣмъ я тогда уѣхалъ изъ Петербурга? Но, Боже мой, какъ-же мнѣ было не ѣхать?! Да и помогъ-ли бы я чему-нибудь, отвратилъ-ли бы что-нибудь? Такъ или иначе, а вышло-бы то-же самое, такъ должно было… Какой это ужасный день и какъ ясно я его вижу предъ собой… Я по обыкновенію послѣ обѣда получилъ отъ нея записку. Она звала меня и сердилась что я два дня не показывался, писала, что въ девять часовъ будетъ непремѣнно дома. Я вышелъ въ половинѣ десятаго и пошелъ пѣшкомъ, хотя съ утра не переставая лилъ дождь, и на улицахъ было грязно и скверно. Но я всегда любилъ такую погоду и именно осенью, вечеромъ, въ Петербургѣ. Я любилъ эту мглу, этотъ паръ въ сыромъ, безвѣтренномъ воздухѣ, блестящія мокрыя плиты тротуаровъ, осторожно ступающія черезъ лужи фигуры прохожихъ. Мнѣ дѣлалось тогда какъ-то тихо, будто внутри останавливается что-то и замираетъ…