Наваждение

Надъ домомъ ужъ носилась та атмосфера, которая обыкновенно является въ квартирѣ умирающаго: по всѣмъ комнатамъ царствовалъ безпорядокъ; прислугѣ было приказано снять сапоги и ходить въ туфляхъ. Звонки посѣтителей раздавались едва слышно. Никто не говорилъ громко, всѣ таинственно шептались.

Уже появились нѣкоторыя фигуры, присутствіе которыхъ почему-то неизбѣжно въ такихъ обстоятельствахъ: явилась сидѣлка, съ совершенно идіотскимъ и въ то-же время какимъ-то таинственнымъ лицомъ, которая, очевидно захлебываясь отъ блаженства, священнодѣйствовала. Явился фельдшеръ, тоже придавшій себѣ необыкновенное значеніе, громко кашлявшій и мычавшій, тогда какъ всѣ остальные шептались. И каждый разъ, кашляя и мыча, онъ обводилъ присутствующихъ такимъ взглядомъ, въ которомъ ясно читалось: «вотъ вы всѣ шепчетесь, а я кашляю и мычу. А почему я кашляю и мычу? Потому что я знаю, когда можно кашлять и мычать, а вы не знаете. И попробуйте вы замычать, такъ я сейчасъ вамъ запрещу это, потому что имѣю на то право».

Явился, наконецъ, и мужъ Александры Александровны, пріѣхавшій изъ деревни. Онъ почему-то оказался необходимымъ въ домѣ и даже совсѣмъ сюда переселился. Этотъ господинъ ужъ положительно блаженствовалъ, даже больше сидѣлки и фельдшера. Онъ направилъ свою дѣятельность на кухню и столовую. Подъ предлогомъ, что Зинѣ теперь вмѣшиваться въ хозяйство невозможно, онъ заказывалъ обѣды и ежедневно объѣдался. Если кому-нибудь нужда была до него, нельзя было его искать ни въ комнатѣ больнаго, ни въ гостинной. Нужно было идти прямо въ буфетную, тамъ онъ пребывалъ неизмѣнно. Глядя на него, я только удивляйся, какимъ это образомъ человѣкъ можетъ постоянно ѣсть или пить безо всякаго перерыва и оставаться такимъ здоровымъ и глядѣть на всѣхъ такъ лучезарно.

Александра Александровна съ Мими исчезли на это время. Они показывались только изрѣдка и то все на минуту. Они вѣрно нашли себѣ лучшее времяпровожденіе и къ тому-же вовсе не желали встрѣчаться съ «мужемъ», къ которому оба чувствовали отвращеніе.

Рамзаевъ искусно разыгралъ роль преданнаго друга и необходимаго человѣка. Отъ него теперь такъ и дышало «теплымъ участіемъ». Онъ пріѣзжалъ прямо со службы, таинственно и тихо освѣдомлялся о здоровьѣ больного, и если ему говорили, что немного полегче, онъ на цыпочкахъ входилъ въ спальню, подходилъ къ постели генерала, неслышно присаживался возлѣ него и не успокоивался до тѣхъ поръ, пока тотъ не обратитъ на него вниманія и не протянетъ ему руку. Тогда онъ вставалъ и объявлялъ генералу, что радъ-бы посидѣть съ нимъ, но нужно спѣшить исполнить кой-какія порученія Зины. И дѣйствительно спѣшилъ исполнять ихъ. Каждымъ своимъ движеніемъ, каждымъ взглядомъ онъ говорилъ Зинѣ: «ну вотъ и судите между нами, кто изъ насъ полезнѣе, и кто больше вамъ преданъ! Посмотрите кругомъ, что дѣлаютъ всѣ эти ваши друзья? Ничего, только торчатъ. А я себя забываю, забываю удовольствіе быть съ вами, забочусь только о томъ какъ-бы услужить вамъ, какъ бы принести вамъ ощутительную и осязательную пользу».

Зина благосклонно пользовалась его «теплымъ участіемъ» и ежедневно давала ему столько порученій, что воображаю, какъ онъ бѣсился, исполняя ихъ.

Коко тоже былъ на своемъ посту. Онъ неотлучно, шагъ за шагомъ, шпіонилъ за мною.

А Зина? Я всѣми силами наблюдалъ за нею и не могъ не замѣтить въ ней большую перемѣну. Она видимо оживилась и очень волновалась. Она почти цѣлый день нигдѣ не находила себѣ мѣста: то зачѣмъ-то запрется у себя въ комнатѣ, просидитъ запершись съ часъ, выйдетъ растерянная, съ горящими глазами, спѣшитъ въ комнату мужа, подойдетъ къ его постели, что-то говоритъ ему, спрашиваетъ, очевидно, не даетъ себѣ отчета что говоритъ и что спрашиваетъ, слушаетъ его разсѣянно, глядитъ на него какъ-то пытливо, странно, соображаетъ что-то.

Иногда-же цѣлый день не заглянетъ въ комнату больного, уходитъ подальше, чтобы не слышать его стоновъ. То вдругъ засядетъ у постели и сидитъ по цѣлымъ часамъ, отстраняетъ сидѣлку, сама подаетъ лѣкарство, поправляетъ подушки, одѣяло, всячески ухаживаетъ, и въ то-же время глаза ея такъ безжизненно, такъ страшно на него смотрятъ.

Со мной она почти не говорила, а, между тѣмъ, настоятельно требовала моего присутствія. Я присутствовалъ, я машинально каждый день отправлялся къ нимъ, машинально ходилъ на цыпочкахъ, шептался.

Такъ проходили дни; генералу не было не лучше, не хуже.

— Господи! Когда-же все это кончится! — нѣсколько разъ шепнула мнѣ Зина.

* * *