Навь и Явь

Закрылись чашечки цветов, дышала ночной свежестью трава в саду; колыхались сонно черешневые деревья, а их «детки» в теплицах зеленели крошечными листочками. Скомкав несколько черновиков со стихами, выронила перо и задремала за письменным столом Гледлид, и её рыжую гриву гладил лунный луч, падавший в окно. Малинник прятал в своих зарослях следы двух пар ног на влажной земле, а на шипах крыжовника поблёскивали крошечными искорками капельки росы и покачивались ниточки от синего кафтана. Низко поникла зелёными космами Зденка-ива, ссутулившись над своим отражением в воде, а в опочивальне, оставив платок и повойник на столике перед зеркалом, спала наконец в своей постели Берёзка. С одеялом больше никто не боролся и не отбрасывал его, и оно грело в своей пуховой утробе два сердца: одно – корабль с белыми парусами, а второе – ещё совсем крошечное.

_____________

24 примерно 67х115см

25 утренник – здесь: предрассветный мороз в весеннее и осеннее время

9. Озеро потерянных душ. Исцеление: любовь или тишина?

Жёлтые головки придорожной сурепки купались в густом, тёплом золоте вечерних лучей, мирно позвякивали колокольчики на шеях коров, поблёскивали ножны кинжала на поясе Дарёны. Малинка и Звёздочка послушно переступали копытами, ведомые за недоуздки; большие, добрые и умные, с пушистыми щёточками белых ресниц, они откликались на свои имена и всегда сами подходили к Дарёне из общего стада, которое пригоняла каждый вечер пастушка Доница.

Не для защиты от кого-либо висел подарок Твердяны на поясе Дарёны – она носила его с гордостью как память о тех боях, в которых она сражалась не оружием, но голосом. Его простые, но изящные ножны и рукоять воинственно блестели у неё на боку, выделяя её среди всех белогорских дев Кузнечного, и Дарёна, наречённая Твердяной девой-воином, не расставалась с клинком ни днём, ни ночью. Как она могла оставить его дома на полке, если всякий раз, прицепляя его к поясу, она оказывалась в ободряющем облаке тёплой силы, и казалось, что синеглазая оружейница рядом, вечно живая и родная? Солёная плёнка слёз высыхала, сердце согревалось, а тоска терялась в высоких травах и улетала ласточкой к синим тучам.

Ученицы не забывали Дарёну и после окончания войны: у них стало обычаем раз в седмицу собираться под навесом для гуляний и разливаться светлыми и острыми лучами голосов на всё Кузнечное. Торжественно принаряженная и, конечно же, опоясанная своим неизменным кинжалом Дарёна запевала:

Пою я песнь – и жизнь моя

Струится в этом пенье...

Лагуша, блестя ясными, бесстрашными очами и яхонтовыми серёжками, подхватывала:

Как рокот горного ручья,

Как плач любовный соловья...

Все остальные девушки сливались в высоком и светлом, как белогорское небо, пронзающем до слёз единстве:

И как зари рожденье.

Чистым и сильным, словно звон боевых клинков, потоком струились голоса в стройном хоре, и селянки всегда собирались на это пение, будто на праздник. Девушек-певиц чествовали, как воинов-героев, и после нескольких песен все шли за столы, расставленные под открытым небом. Первая чарка душистого хмельного мёда пилась за павших в бою кошек и людей, вторая – за всех односельчанок, вернувшихся с войны живыми, третьей прославляли княгиню Лесияру и Старших Сестёр, четвёртую поднимали за Четвёрку сильных, закрывшую Калинов мост и положившую начало победному перелому в войне; после этого, как правило, в общем порыве сливались голоса и сердца всех участниц застолья. Потом хор девушек исполнял старинные военные песни, а наиболее голосистые кошки поддерживали их, тепло и бархатисто оттеняя серебряное девичье созвучие чуть более низким и грудным гулом. В заключение Дарёна представляла застольному собранию новые песни, щедро делясь со слушательницами своим ощущением и пониманием мира. Любовь-лебёдушка, сбитая в полёте вражьей стрелой, воскресала весной тысячами подснежников; женщина-кошка возвращалась с войны к своей невесте и меняла доспехи на свадебный наряд; девушка плакала о своей павшей в бою возлюбленной, а потом, обернувшись птицей-горлинкой, улетала к далёкому бранному полю, на котором пролилась кровь лады... Односельчанки то грустили, то улыбались за чарками мёда, заслушавшись; застолье завершалось уже в сумерках, и Дарёна возвращалась домой, к Зарянке и Младе, душа которой до сих пор томилась где-то в тёмном плену.

Она жила в ожидании обещанного знака от Твердяны, и в каждом вздохе сада, в каждой севшей на ветку птице ей мерещилось послание из-за незримой грани меж землёй и небом. В шёпоте ветра ей слышался тихий зов: «Дарёнушка...» – ласковый, запредельно нежный, как прикосновение яблоневого цвета. Глаза увлажнялись, душа обмирала в прохладном облаке тревоги, а сердце рвалось навстречу большим, тёплым и шершавым рабочим рукам, которым уже не суждено было поднять молот...