Навь и Явь

«Уыхх!» – пропел кнут, и на плече Цветанки вспух горящий рубец, а лопнувшая рубашка заалела кровавым пятном. Двигаться следовало шустрее, и воровка бросилась на берег, но не тут-то было: оттолкнувшись от мостика из хмари, Северга сделала ошеломительный прыжок с переворотом и приземлилась как раз перед нею. Бах! Тысячи шаровых молний взорвались в глазах Цветанки, а под дых словно врезалось таранное бревно. Вода обступила со всех сторон, хлынула в уши и в горло, и Цветанка суматошно забарахталась, стремясь на поверхность, к соснам и небу, но чья-то рука больно вцепилась ей в волосы и целенаправленно окунула её снова. Распластав тело тряпкой, воровка изобразила забытьё: чутьё ей подсказывало, что Северга жаждала яростного сопротивления, а над бесчувственным или мёртвым противником глумиться не стала бы. И точно: стоило обморочно расслабиться, растечься киселём, как хватка железной руки ослабела. Цветанка позволила навье выволочь себя на берег и даже вытерпела несколько увесистых оплеух – так Северга, видимо, пыталась привести воровку в чувство. Собрав в груди всю волю к удару, всю ярость и тоску, Цветанка с именем Светланки в сердце швырнула в живот Северге радужный сгусток хмари, каменно-тяжёлый и опасный. Ради маленького и тёплого, родного комочка, голосистого и непоседливого, она должна была выжить и вернуться домой.

Удара навья не ожидала, но отчасти его силу приняли на себя доспехи. Отлетев на изрядное расстояние, она тут же вскочила, но Цветанка в это время уже мчалась мимо головокружительного частокола деревьев. На бегу она успешно увернулась от нескольких ударов хмари, пущенных ей вслед Севергой, а потом её захлестнуло радужной петлёй. Больно цепляясь за коряги и ударяясь о торчавшие камни, воровка катилась кубарем под откос, пока не хрястнулась о дерево. Она не успела понять, остался ли целым хребет: Северга её уже настигла, оседлала, стальной хваткой левой руки вцепилась в горло и принялась колотить затылком о землю. Мох пружинил, и голове не было больно, но мозги тошнотворно сотрясались в черепе, превращаясь в булькающее и ничего не соображающее месиво. Но Северга, похоже, вовсе не преследовала цель убить Цветанку, ей нужно было лишь выпустить пар. Приступ ярости иссяк, и навья, впечатав несколько ударов кулака в прохладную землю, с рыком откатилась в сторону.

Они долго сидели под одним деревом, измученно прислонившись спинами к противоположным сторонам толстого ствола, обросшего зелёной бородой мха.

– Надо было мне раньше повернуть назад, – проронила навья. – Успела бы перехватить вас ещё до входа в земли морока... И Голуба была бы сейчас жива.

Вот это больше всего и поражало Цветанку – эта живая, трепещущая, пронзительная боль, которая мерцала в угасших глазах навьи, когда с её губ срывалось имя девушки. Скорбная догадка запоздало кольнула сердце:

– Так ты... любила её?

Северга не ответила. Она только откинулась затылком на ствол дерева.

– Девочка моя, – сипло слетело с её губ – в лесное пространство, в небо, Голубе. И снова – Цветанке: – Ни себя, ни тебя, ни этих сук мне не жаль... Никого. Пусть бы все мы умерли. Все! Только не она. Не она, чистая, светлая, подснежник мой, сладкая моя...

Поникший, увядший цветок на ладони, закованной в латную перчатку – такой была скорбь навьи, когда-то страшной и безжалостной, а теперь – подкошенной, опустошённой, убитой. Цветанка прильнула виском к прохладной древесной коре, слушая эту боль и ловя сердцем её тоскливое лесное эхо.

– Почему у них не получилось закрыть Калинов мост? – Воровка теребила кусочек мха, раздирая его на отдельные волокна, а под сердцем у неё глухо ныла тоска. – Может, заклинание неправильное было?

– Понятия не имею, – отозвалась Северга. – Мне неизвестны его слова. Должно быть, что-то они сделали не так... Что именно – этого мы уже не узнаем.

«Клинк... клинк... клинк...» – звенел меч под точильным бруском. Поплевав на камень, Северга проводила им по лезвию, пытаясь, должно быть, таким образом отвлечься. Цветанка терзала мох, а навья занималась своим оружием.

– У меня была возможность убить их, – процедила она. – Жалею, что сдержала тогда свою руку. Да, это сделало бы Голубу сиротой, но... Лучше прожить остаток жизни, будучи ненавидимой ею, чем оплакивать её теперь. Тем более, что жить-то мне осталось...

Рукоять меча она прижимала к колену запястьем правой руки, обтянутой кожаной перчаткой.

– Что с тобой? – спросила Цветанка.

– Белогорская игла, – кратко ответила Северга. – Не могу сжать пальцы в кулак. Прости, что потрепала тебя... Накатило что-то.

– Ладно уж, – хмыкнула воровка. – Меня и похуже твоего трепали. Куда ты теперь? Домой, в Навь?

– Вряд ли, – задумчиво молвила Северга. – Нечего мне там делать. Мне уже нигде места нет.

– А я – домой, – вздохнула воровка, поднимаясь на ноги. – Жалко Голубу, аж сердце рвётся в клочья, но у меня Светланка маленькая. Ради неё и живу на этом свете.

– Дочь? – В уголке суровых губ Северги проступило сдержанное и бледное подобие усмешки.