Навь и Явь

Трое суток длилась эта гонка на износ. Три ночи без сна, без пищи и почти без воды – пятёрка соглядатаев держалась лишь на силе духа, и когда Северга наконец соизволила расположиться на привал, они измученно упали на прохладную перину травы, даже не выставив часового для слежки за навьей. Вечерний лес колыхался над Голубой, шепча колыбельную, тело таяло и словно утекало в землю; блаженство обездвиженности дышало тревогой и опасностью, но девушка увязла в нём, не в силах пошевелить и пальцем. Беспомощная слабость владела ею и в тот миг, когда из зеленовато-синего сумрака вынырнула зловещая фигура в чёрном плаще и склонилась над нею. Тень скрывала лицо, и пространство под наголовьем казалось жутковатой пустотой, но Голубе и не нужно было ничего видеть: две ладони – тёплая и мертвенно-холодная – нежно коснулись её щёк, а губы влажно защекотал поцелуй. Сон и явь сплелись в обморочное наваждение...

...Из которого её вышибли хлёсткие пощёчины.

– Вставай, соня несчастная! Мы её упустили!

Меж стволов горели косые янтарные лучи зари, рассерженная мать рвала и метала. Дубрава с Боско виновато молчали, а тётка Малина, как всегда, с кошачьей вкрадчивостью старалась успокоить сестру.

– Тихо, не шуми... Не уйдёт далеко, нагоним. Похоже, Калинов мост где-то в Волчьих Лесах скрывается, туда навья путь и держит.

– «Где-то»! – негодующе воздев руки, вскричала мать. – Волчьи Леса – огромны! Мы в них вечно плутать будем, пока нас Марушины псы не загрызут! А морок, что Калинов мост окружает? Нам через него без оборотня-проводника не пройти: закружит, заколдует он всякого, кто в те места забрёл! Ох ты ж, засоня такая! – обрушилась она на растерянную со сна Голубу. – Ты почему дрыхла, почему за навьей не следила? Из-за тебя мы её и упустили!

Голуба раскрыла было рот, чтобы сказать, что вины её здесь нет: они все так устали, что рухнули без сил и уснули, даже не договорившись, кто будет сторожить Севергу; жгучая пощёчина выбила из её глаз едкие, горько-злые слёзы.

– А меня кто-нибудь спросил, хочу ли я во всём этом принимать участие?! – вспыхнула она, вскакивая на ноги. – Хочу ли я превращаться в камень?! Я не посмела тебя ослушаться, чтя твою родительскую власть, но... я жить хочу, матушка.

Две ледяные молнии ударили её в сердце, вылетев из беспощадных и твёрдых, как зачарованные самоцветы, глаз матери, и девушка, попятившись, села в траву. А мать, испепеляя её взором, прошипела сквозь свирепо стиснутые зубы:

– Вот как ты заговорила? И тебе плевать на многие тысячи жизней, которые могут оборваться?! На реки крови, которые могут пролиться на земле? Тебе, соплячка, твоя никчёмная жизнишка дороже, да? В кои-то веки службу великую можешь людям сослужить – и вот каким боком ты поворачиваешься! Стыдись!

Хлёсткая, как кнут, отповедь размазала Голубу, разбила жизнелюбивое, полное смятения, тоски и нежности сердце на тысячу солёных брызг. Куда она ни устремляла затянутый пеленой слёз взор, всюду натыкалась на суровое, непреклонное осуждение. Дубрава, скрестив руки на груди, смотрела на неё едва ли не с презрением из-под своих зимне-белёсых ресниц, Боско насупился, и даже тётка Малина, вечная миротворица, глядела неодобрительно. Куда ей было деться, куда спрятаться от этого суда? А судили её за то, что она не хотела умирать...

– А безрукавка твоя где? – осиновым колом вонзился ей в грудь вопрос Дубравы.

– Потеряла, видать, – пробормотала Голуба, страшась сказать правду.

– Не лги! – Крик двоюродной сестры сорвался на визг.

Тут и мать с тёткой насторожились, принялись допытываться с пристрастием, куда делась безрукавка.

– Я её для навьи вязала... А она, когда уходила, позабыла её взять. Вот я и вернула ей подарок мой потихоньку. В узелок с бельём незаметно сунула. – Вымолвив последнее слово, Голуба вся съёжилась, ожидая удара или гневного окрика.

Но мать только потрясённо охнула, горестно хлопнув себя по бёдрам.

– Ну не дурища ли... Ох, горе мне с тобою, горе! Ты понимаешь, что ты натворила, девка пустоголовая? Ты ж нам всё дело загубила!

– Навья в узелок и не заглядывала, – осторожно попыталась оправдаться Голуба. – Не до того ей было. Может, и ни при чём тут безрукавка.

О разговоре с Севергой во сне она поведать не посмела – побоялась, что мать её и вовсе на месте убьёт.

– Ладно, что теперь толку ругаться, – вздохнула тётка Малина. – Сделанного не воротишь. Сестрица, а может, блюдечко волшебное нам покажет, где сейчас навья?

– Не покажет, – вместо Вратены упавшим голосом ответила Дубрава. – Оно над Навью и её жителями силы не имеет.

– Что ж делать-то? – Вратена закусила ноготь, а её бегающий взгляд словно считал стволы вокруг.

– Давайте-ка у птиц спросим, – сказала тётка Малина. – Может, они видели что-то?

Из её сложенных дудочкой губ вылетел хрустально-звонкий, затейливый посвист, золотистой крылатой змейкой скользнул на ветку, а вскоре яркие самоцветы птичьих приветов посыпались на траву. Две пташки спорхнули с деревьев и уселись на гостеприимно подставленные им пальцы Малины. Та слушала их щебет, понимающе кивая головой.