Наступление

В его кармане был пистолет, он прятал его вне дома и, выезжая на дело — забрал. Стандартный советский Макаров, привычный как носки или фуражка, такой он носил на поясе больше двадцати лет. Не поделка местных пакистанских оружейников — а трофейный, снятый с убитого советского офицера в Афганистане, больше ему здесь взяться было неоткуда, мы в Пакистан оружие не поставляли. Из него он стрелял как и все советские офицеры, то есть более-менее. Если его остановят — он не будет оказывать сопротивления до тех пор, пока полицейские или военные не захотят обыскать машину или его самого, правила, предусмотренные в мандате ООН, запрещают делать это и если они это сделают — это будет нарушением закона. Патрон в патроннике, предохранитель снят — если они это сделают, то он выхватит пистолет и попробует убить столько пакистанских полицейских, сколько сможет. Потом убьют его, наверняка убьют и так будет лучше — чем сгореть в атомном пламени. Потом вызовут старших, перестрелка и убийство сотрудника ООН это чрезвычайное происшествие и они не тронут машину до приезда криминалистов и старших по званию полицейских офицеров. А когда они приедут — то будет уже все равно, разверзнется ад и свершится тризна. Тризна по его дочери и по всем убитым в Афганской войне.

Он ехал по улицам Пешавара, и смотрел по сторонам. На улицах были люди. Их было много, чуть ли не больше, чем в Москве, люди были бедные и передвигались в основном пешком. Очень много молодежи… он никогда нигде не видел столько молодежи. Рикши… трехколесные мотоцикла с огромными грузовыми тележками сзади, такие же но с пассажирскими — как дешевое такси, и их тоже полно. Шум, гам. Все женщины в парандже.

Он прекрасно знал, что будет. Смотрел фильмы вместе со всеми остальными офицерами в рамках занятий. Их сгоняли в клуб и включали учебный фильм с грифом совершенно секретно, потом была проверка личных противогазов и зачет по РХБЗ. За несколько сотен метров от эпицентра — зона сплошных разрушений, километра три — пятидесятипроцентные разрушения. Аэропорт накрывается с гарантией. Ударная волна как основной поражающий фактор, дальше — высокая температура, в зоне сплошных и пятидесятипроцентных разрушений — выше точки воспламенения. Он видел в фильме, как от людей остаются только черные тени на стенах, как трактористы в противогазах разгребают завалы, висел трупы с серой кожей. Все это было настолько далеко от него, что офицерские занятия по РХБЗ казались блажью командования. Никто из них не верил в войну — американцы не идиоты, нажмешь кнопку и сгоришь сам, вот и все. Худой мир лучше доброй ссоры.

Он сам служил так, что ему не приходилось сталкиваться с американцами и с войсками НАТО — но офицеров, которые служат в престижной ГСВГ он знал, и знал, что к НАТОвцам они относятся с уважением. Он подозревал, что точно такое же уважение испытывают к ним и НАТОвцы, может быть этого не показывают — но достойного врага всегда уважаешь, хотя бы потому что без достойного врага невозможна достойная победа. А если служить не ради достойной победы — то ради чего вообще тогда надевать форму?

А вот что делать с этими?

С теми, кто четвертует пленных и выкалывает глаза раненым? С теми, кто закопал пленного солдата по шею в землю и испражнялся на него, пока тот не задохнулся в дерьме? С теми, кто так ненавидит нас, что готов умереть сам, только чтобы убить и нас. С теми, кто убивает детей, чтобы устрашить взрослых?

Эти, которые идут по улице — сказал ли хоть кто-то из них слово против жестокостей джихада?

И чем отличается восемнадцатилетний пацан, сгоревший в бензовозе у Саланга от восемнадцатилетнего пацана, который сгорит в атомной топке?

Да ничем.

Нет здесь невиновных, нет здесь гражданских. Все они воюют, весь народ воюет, все мусульмане воюют. Значит, все должны отвечать. Сначала они взорвали кинотеатр, потом они взорвали бомбу у посольства, они обстреливают ракетами городок советников, стараясь попасть по площадке, где играют дети? Кто-нибудь из них, делая это, задумался о своих женщинах и детях в одном из лагерей близ Пешавара?

Нет? А стоило бы.

Нет здесь невиновных. Все — ответят.

Найдя место у тротуара — кажется, здесь разрешена была стоянка — он ювелирно втиснул туда свой пикап. Заглушил двигатель. Посмотрел на часы.

Все, пора.

В этот момент, откуда-то из-за плеча пронзительно и неприятно заверещал клаксон.

* * *

Дженна Вард увидела, как мужчина лет сорока, роста выше среднего, в брезентовой куртке — ветровке со знаком ООН вышел из-за пикапа и направился к ее машине. Правую руку он держал в кармане — и неприятное предчувствие кольнуло ее где-то под ложечкой. Она приоткрыла дверь потому, что ветровое стекло не опускалось.

— Да, мэм?

Эй! Может, вы меня подвезете? Будете любезным до конца? У вас же есть машина!

Здесь есть две машины, возьмите одну из них!

— Вы?!

Журналистка сама не поняла, как сказала это. Но сказала