Наступление

Они просто сидели и смотрели друг на друга. Не два человека — два волка-оборотня, равные по силе и давно заложившие свои души. Один родился в Нахичевани, в семье железнодорожного рабочего, и всю жизнь пробивался наверх сам, грыз зубами, рвал — но пробивался. Второй родился в семье шайха, потомка правителей этой земли еще до прихода русских и советской власти и стал судьей Верховного суда республики. Председателем Верховного суда Азербайджана был другой человек — но все знали, народ знал, что как сказал Ахмад-кади, так оно и будет. Он был судьей азербайджанского народа не по назначению, а по праву и только он хозяин этого номера и гость знали, что было в прошлом между ними. В лифте, в доме, где жили Алиевы — охраняемом днем и ночью! — нашли мощное взрывное устройство — только чудом председатель КГБ Азербайджана тогда избежал смерти. Второй раз его пытались достать прямо перед назначением в Москву — двоих залетных взяли до того как они вышли на цель, совершенно случайно. Знал и гость этого номера — тайну гибели министра внутренних дел Азербайджана, своего давнего и верного человека. Несмотря на то что Алиев знал Ахмада-кади — он так и не посмел тронуть его лично, потому что знал: за такое не простит народ, а это страшнее, чем разнос в Политбюро. Отца Ахмада-кади расстреляли вместе с Мир-Джафар Багировым, и он помнил это…

Наверное — и последняя опала не обошлась без светлоглазого азербайджанского кади. Горбачев никогда не бросался на своих врагов один, он никогда не рисковал — он всегда любил, когда набрасывались сворой, он же — нападал последним. А то и вовсе — возвышался над схваткой этаким судьей.

И те документы Горбачу Ахмад-кади передал, наверняка…

И как держится…

Они просто сидели и смотрели друг на друга, и воздух в комнате сгустился до невозможности, так сгустился, что стало трудно дышать, и хоть была зима — но казалось что в воздухе звенит на невыносимо высокой ноте неизвестно откуда взявшийся к зиме комар…

— Саламын хардадир[41], Ахмад-кади? — наконец спросил старика Алиев, глядя ему в глаза — или ты забыл слова приветствия.

— Салам алейкум, Гейдарь-мюдюрь[42]… — отозвался старик чистым, негромким голосом, типично судейским, немного нудным и учительским, привычным к зачитыванию длинных приговоров — разве ты забыл, что по нашим обычаям первым должен произнести приветствие младший, а потом уже и старший? Или ты так постарел в Москве, что стал старше меня?

— Мои годы летят не быстрее твоих, Ахмад-кади, но ты мой гость…

— Гость? — перебил старик — это радует. Есть надежда выйти отсюда живым, если ты не забыл наши традиции. Или ты подождешь, пока я выйду из этого дома и лишь потом прикажешь свои нукерам выстрелить мне в спину?

Алиев принужденно рассмеялся

— К чему вспоминать старое Ахмад-кади? Злобная бумага в моем положении может причинить куда больше вреда, чем злобный человек. А вы ас в бумагах.

— Что ты хочешь, Гейдар? — в лоб спросил судья — я старый человек, и нить моего терпения, раньше надежно державшая на поводке мой гнев, сильно истончилась. Если ты позвал меня сюда не для того, чтобы расправиться со своим старым врагом — для чего ты меня позвал?

— Я хочу, чтобы ты возглавил разведку, Ахмад-кади — сказал Алиев обыденным тоном, будто предлагал собеседнику стакан чая.

Русский человек на это рассмеялся бы или изумился — но на то он и русский. Азербайджанский кади, много его повидавший на своем веку, не один десяток человек отправивший в расстрельную камеру Баиловской тюрьмы не повел даже глазом.

— Какую разведку, Гейдар-эфенди? — спросил он, так же не отрывая взгляда от собеседника, но изменив обращение к собеседнику

— Нашу. Советскую разведку.

Кади сделал неопределенный жест рукой.

— Это необычное предложение. Ты понимаешь, чем оно грозит лично тебе Гейдар?

— Мне оно грозит тем, что работа будет делаться как надо — впервые за долгое время. В одиночку я их не сломаю, тут целая система.

— Почему ты не возьмешь кого-нибудь из системы? Возвысь его, и будешь для него мюдюрем…

— Возвысь… Кого?!

Судья заинтересовался — в последнем вопросе Алиева было что-то такое, что он не смог сразу определить. Какая то… боль, причину которой он не мог пока разобрать.

Один из первых людей в государстве тем временем открыл стоящий рядом дипломат, достал оттуда стопку стандартных картонных папок с непонятными пометками на обложках, неподшитых и кинул на столик перед судьей. Хлопок папок о полированную поверхность стола грохнул в тишине номера как выстрел.

— Кого из этих ограшей[43] я должен приблизить к себе, Ахмад-кади?

Судья привычно подвинул к себе папки с делами, начал просматривать их одну за одной, как он делал это долгие годы работы в суде. Шелестели под тонкими пальцами музыканта серые, тонкие страницы, хрустела, перелистываясь, чья-то судьба, сведенная в строгий канцелярит граф. Алиев молча ждал — тот того, что скажет ему сейчас этот, без преувеличения смертельно опасный человек, крестный отец Азербайджана — зависело очень многое.

— Если ты волк — стоит ли опасаться волчьей стаи? — несколько неопределенно сказал судья