Настоящая жизнь

– Я сам напросился, – говорит Уоллас и смотрит мимо него, на уходящую вдаль улицу. Миллер сжимает ему руку, что, вероятно, должно его успокоить, внушить уверенность. В чем же Миллер пытается его убедить? Что он пытается сгладить, что исправить?

– Неправда, – возражает Миллер. – Ты такого не заслужил.

– А кто вообще что-то заслужил? – спрашивает Уоллас.

– Да брось.

– Все нормально, – заверяет Уоллас. – Все в порядке.

– Нет, не в порядке.

– Миллер, я не могу снова вести этот разговор, – быстро перебивает Уоллас. И выдергивает у него руку. – Просто не выдержу. Я не злюсь. Не бешусь. Но я не могу опять об этом.

– Уоллас.

– Нет, Миллер. Просто не могу.

Наверное, это самые правдивые слова из всех, что он произнес за утро. Он отказывается продолжать, отказывается повторять все тот же сценарий, не хочет больше говорить на языке, по вине которого мир напрочь лишается честности. Уоллас не хочет, чтобы он вновь его поглотил – этот способ существования, когда ты смотришь, но не видишь, когда произносишь слова, но не говоришь. От того, что скажешь «мне жаль» или «ты этого не заслужил», сам факт случившегося никуда не денется. Уоллас просто устал.

– Чего не можешь? – спрашивает Миллер. – Чего ты не можешь? Не хочешь со мной разговаривать? Отлично. Не хочешь быть рядом? Превосходно. Давай иди. Все о’кей. Пока.

– Я не то имел в виду.

– А что тогда?

Что хочет побыть один. Что ни с кем сейчас не хочет разговаривать. Ни с кем не может быть рядом. Что все это его вконец измотало. Что больше всего на свете ему хочется выскользнуть из этой жизни в следующую. Что он в ужасе. Что жаждет рухнуть на землю и никогда больше не шевелиться. Что он сам не знает, чего хочет, но точно не этого, не двигаться дальше по дороге, вымощенной словами, которые они уже произносили, и поступками, которые они уже совершали. Уж лучше разрушить все и начать сначала.

– Не знаю, – говорит он и добавляет: – Я просто хочу побыть дома один. Может, лечь поспать.

– Ладно, – говорит Миллер. – Хорошо.

Порывшись в карманах кофты, он достает пачку сигарет, закуривает, затягивается и выпускает изо рта струйку дыма. Затем приглаживает рукой волосы.

– Черт, – бормочет он. – Черт.

– Я не злюсь, – говорит Уоллас.

– Знаю. Все хорошо. Просто все это так задолбало.

– Что именно?

– Не знаю, Уоллас. Ты, я, вся эта хрень с Коулом и Винсентом. Я даже на яхте не хочу идти. Предложил просто потому, что надоели все эти драмы.

– Знаю. Я догадался. Очень сочувствую, правда.

– Но теперь мне придется, – Миллер снова затягивается. – Придется кататься на гребаной яхте с Ингве и остальными.

– Я не могу с вами, Миллер.

– Знаю, что не можешь. Но потом мы увидимся? – спрашивает он тихим, вкрадчивым голосом. Уоллас просовывает руку под край его кардигана и касается пальцами обнаженного живота.

– Не знаю, Миллер. Может быть.

– «Может быть» меня не устраивает, Уоллас, – из уголка его рта вырывается струйка дыма. – Мне нужно хоть что-то. Да. Нет. Но не «может быть».

– Зачем тебе вообще со мной видеться?

– Выходные еще не закончились, – отвечает он и улыбается. Улыбка выходит прежняя, застенчивая, та, из-за которой и начались все их неприятности. Уоллас отводит глаза.

– Позвони, – говорит он. – Там видно будет.

– Принимается, – отвечает Миллер, притягивает Уолласа к себе и обвивает руками. От него пахнет дымом, пеплом, но и апельсинами тоже. Уоллас обнимает Миллера за талию, и тот не пытается высвободиться. Сколько бы Уоллас ни твердил, что хочет побыть один, теперь, прижавшись к теплому телу Миллера, он понимает, что больше всего на свете хотел бы, чтобы его удержали. Но он не может заставить себя попросить об этом, к тому же позже он все равно пожалеет – пожалеет ровно в тот момент, как получит желаемое.

– Ладно, я пошел, – говорит он.

– Как скажешь, – отзывается Миллер. Уоллас смеется и высвобождается из его объятий.

– Увидимся, – говорит он.

– Увидимся.

Уоллас идет по улице, но время от времени оглядывается, смотрит назад. И каждый раз видит, что Миллер стоит на том же месте, курит и смотрит ему вслед. Прохожих стало больше. И солнце светит. Яркое. Жаркое. И вскоре различить Миллера среди снующих по улице, спешащих к Капитолию и прочь от него людей становится невозможно. В конце концов, все они просто люди. Живут себе, ходят по магазинам, едят, смеются, спорят, делают то же, что и все на земле. «И это тоже настоящая жизнь», – думает Уоллас. Не только постановка целей и выполнение задач, но и столкновение с жизнями других людей. Когда смотришь на них в массе, каждый отдельный человек кажется таким незначительным.

Остановившись на углу, он прислоняется к стене дома и закрывает глаза. Земля покачивается под ногами. Впереди новая рабочая неделя, со всеми ее планами и обязанностями, а совсем скоро начнется новый учебный год. Можно и дальше идти той же дорогой, и тогда все это в конце концов поглотит его, он станет просто частью громады, и различить в ней его отдельную жизнь будет не проще, чем разглядеть человека в толпе снующих по улице людей. Так все будет? Это с ним произойдет?